изумилась Анна и тут же впервые произнесла это уничижительное слово применительно к себе: – Сирота…
– А бельишко на тебе, девка, шёлковое, не по званию, – укорила монахиня. – В обители такого не носят, не положено.
В княжеском тереме в Москве такое тоже не носили постоянно. Мария Ярославна дала его дочери лишь в дорогу – в шёлке не заводятся вши.
– В наше оденешься, – монахиня протянула грубую, плохо отстиранную, всю в каких-то пятнах рубаху.
– Мне бы помыться, – попросила Анна, изо всех сил стараясь справиться с отвращением, понимая, что ей в её нынешнем бесправном положении придётся надеть чужую затасканную рубашку, и пытаясь всё-таки хоть как-то оттянуть эту минуту. А мыться она не любила.
– Э, да у тебя месячные! – все ещё с удивлением разглядывая шёлковую рубашку, воскликнула старуха. – В храм тебе нынче нельзя.
Всё это старуха проговорила с суровой значительностью, будто раскрыла неожиданное преступление и вынесла справедливый приговор.
– Не, нет, – залепетала Анна испуганно, оправдываясь и стыдясь (о месячных она лишь слыхала от мамки), – это от седла.
– А ну скидай портки: негоже в монастыре женском да в мужской одежде.
Анна послушно оголилась, осталась в одних шерстяных носках.
– Не мыть тебя, а мазать надо, девка: ишь, все ягодицы в кровь стёрла. Обожди, за мазью сбегаю. А ты, если что, кричи Агнию, меня то есть.
Анна осталась одна, голышом, в чужом неприглядном ледяном обиталище. Говорят, голод – не тётка, а холод – что? Она надела застиранную рубашку, легла на покрытый несвежей рогожей топчан, укрылась ношенной кем-то рясой.
Матушка Агния не шла, сон тоже не шёл. Шею ломило от полена, ряса не грела. Догорела на аналое свеча. Лишь краснела лампадка у киота, куда Анна не успела поставить свою чудотворную. За оконцем, затянутым бычьим пузырём, мартовский вечер превращался в ночь. Уже несколько раз, отмечая час, ударяли в било. Никогда Анне не было так одиноко, так плохо, так жалко себя. «Неужели это навсегда?» – подумала и громко заплакала. А ведь совсем недавно она хотела постричься в монахини, чтобы заниматься иконописью, и вот, попав в монастырь, забыла об этом.
Отзываясь на её плач, кто-то резко пискнул под топчаном, легко скакнул к Анне на ноги, стремительно пробежал по её скрюченному телу к накрытой голове, за ним другой, третий – лёгкий и быстрый. Котята? Крысы! Анна онемела от испуга и не сразу вскочила. Но, вскочивши, сразу метнула в нахальных тварей сапоги, один за другим, едва не кинула подвернувшуюся под руку в темноте чудотворную, прижала её к груди, как оберег, и отбежала к окну. Она не стала кричать: кого звать – за толстенными стенами чужие. И эти жестокие черницы нарочно оставили её с крысами один на один. Дотянуть бы до утра, а там… она найдёт способ, чтобы послать весточку Юрию, умолит взять его к себе. Только бы лампада не погасла. Но слабенький огонёк вдруг трепыхнулся и потонул в кромешной тьме. Анна кинулась к двери – она не была заперта. По полутемному коридору со свечей