борьбы за толстыми стенами семинарии. Джугашвили поступил в нее всего лишь через несколько месяцев после последней большой забастовки, парализовавшей деятельность данного учреждения. Он тут же проникся неприязнью к удушливой семинарской атмосфере и вскоре выступил против существующих порядков. В первый год своей учебы в Тифлисе он уже больше не был тем прилежным учеником, который вызывал восхищение у учителей в Гори, и в кондуитном журнале семинарии фигурируют записи о его недисциплинированности и дурном характере – как будто избавление от любящей, но, безусловно, и сдерживающей опеки со стороны матери позволило ему проявить свою истинную сущность. В частности, 21 октября 1894 года надзиратель сделал запись о том, что Иосиф Джугашвили, громко разговаривая и смеясь, мешал своим товарищам спать. Начиная с декабря наказания сыплются на него одно за другим: его то изолируют во время обеда от всех остальных, то заставляют есть в столовой стоя, то помещают на несколько часов в карцер…
Но какие же проступки он совершал? Это были всего лишь детские выходки не очень хорошо воспитанного юноши: он неподобающим образом вел себя в церкви, а именно стоял, опершись на стену; он слишком громко пел в церковном хоре и не реагировал при этом на замечания надзирателя; он терроризировал некоторых из своих товарищей; он опаздывал на утренние молитвы; он нарушал правила внутреннего распорядка семинарии, жизнь в которой текла строго по расписанию – как в казарме; он шумел в столовой; он частенько отсутствовал на занятиях[15]. Его достижения в учебе в первый год пребывания в семинарии – более чем скромные. Они весьма далеки от тех успехов, которых он достиг в духовном училище в Гори.
С началом нового, 1895 учебного года он тем не менее получает статус «полного пансионера»[16]. Жизнь в стенах семинарии была для него не очень радостной: кормили там плохо, а спали учащиеся по 20–30 человек в комнате, причем под постоянным надзором. Подобное добровольное заточение, чем-то напоминающее пребывание в тюрьме, казалось ему почти невыносимым. Узкая форменная одежда семинариста его раздражала. Он демонстративно показывал свое нежелание подчиняться существующим порядкам и вел себя все более и более строптиво. Подъем в семь часов, утренняя молитва, завтрак, занятия до двух часов, обед в три часа, перекличка в пять часов, вечерняя молитва, чай, самостоятельные занятия, отбой в десять часов[17]. Такой – строго расписанный и монотонный – образ жизни навсегда выработал у него аллергию к жесткому распорядку дня.
Учебные дисциплины, которые он должен был изучать, не пробуждали в нем ни любопытства, ни жажды знаний: богословие, священное писание, литература, математика, история, древнегреческий и латинский языки. По воскресеньям и праздничным дням ему приходилось участвовать в религиозных церемониях, длившихся часами. Нескончаемые наказания постоянно выводили его из душевного равновесия. Между этим – все более и более строптивым – учащимся и руководством семинарии,