к реликвии, стали прикладываться головой сановники перед докладом императрице, чтобы, так сказать, набраться гражданской смелости и говорить царю правду в глаза. Их ребячество показалось Като излишним, последовало приказание перекрыть стены зеленым штофом. Ведь она и так готова выслушать даже самую горькую истину.
Что было между ней и Орловым в те дни, оба вспоминали с душевным скрежетом.
– Ну и кто я теперь? – сказал Гришан вечером, когда вволю накричался и натопался ногами.
– А кем ты был всегда? – с неожиданным ожесточением отозвалась женщина.
Отчуждение, которое разделило их тогда, потом всякий раз воскресало в моменты ссор. Страшно сказать, но они так и не простили друг другу той самой первой измены, неизвестно кем из них совершенной раньше. Като ли, когда она отказалась от него как от мужа? Им ли, когда он навязывал ей себя, зная, что толкает любимую в пропасть? Десять лет их маленькая семья жила с этой трещиной внутри. С каждым годом она разрасталась, раскалывая с виду крепкий кристалл.
Григорий запил. Потом вышел из запоя и начал играть свою роль с максимальным презрением к окружающим. Ничего достойного в его положении не было. Временщик. Случайный вельможа. Куртизан. Тот, перед кем все заискивают в лицо и кому метко плюют в спину. Даже если сделает что-нибудь стоящее, все равно не поверят.
Потому Гришан и не делал. Лень – его вторая натура – расцвела пышным цветом. Бумажная работа была противна естеству Гри Гри. Другое дело что-нибудь громкое, героическое, для чего нужен натиск, быстрота, решимость. Мелочные заботы, в которых погрязла Екатерина, убивали в нем пыл. Она очень изменилась, эта женщина. Стала властной, резковатой. Сильно уставала. И казалось, не прощала ему безделья. Ну хоть бы чуточку помог!
Наконец, стряслась настоящая беда. Запылала Москва. Та самая Москва, которая отказала ему в руке Като. Надо было сказать: поделом. Но Гришану виделся совсем другой город. Тот, что качал его в детстве на речных волнах. Кормил зеленым крыжовником. Грел босые ноги в теплой пыли летних улиц. Тот, в котором сорок сороков да еще один. И где красный облупленный Кремль позабыт-позаброшен. Где сладко горят медовые купола. Где разрывается сердце от счастья при виде покосившихся ворот Спасской башни и хочется смеяться от веселого уродства Кутафьей.
Нет, всего этого нельзя было отдать ни чуме, занесенной с юга в трофейных тюках турецких шерсти, ни разъяренной толпе мятежников, грабивших город скорее с перепугу, чем по злому умыслу.
Началось просто. Зараза из Суконного ряда тонкими нитями опутала Москву, как веретено. Правительство хватилось поздно. Более пятидесяти тысяч уже было зарыто в садах и подвалах домов. Люди боялись, что соседи, проведав о болезни, прибегут жечь их хибарки. И лился невидимый яд, отравляя воздух, воду, древесину, камень… Только огонь мог ему противостоять. Огня Москва смертельно боялась.
Те, кто победнее, выбрасывали умерших прямо на улицы, а утром страшная чумная стража – мортусы – в клювастых