в ссылку, решил с дороги поблагодарить Неверова за собранные деньги. Письмо перлюстрировали и увидели, что осужденный называет Неверова своим «товарищем, другом». Заработала полицейская машина, собирая сведения о том, кто таков Неверов и не было ли у него каких других опасных намерений, помимо филантропических. Выяснилось, что не было, и Николай I самолично начертал на переданном ему деле резолюцию: «Сказать Палену, чтоб он потребовал к себе Неверова и от моего имени сказал ему, что глупо с его стороны такое нежничанье с государственными преступниками. Из дела вижу, что он добрый малый, но глуп – объявить ему о том». Все это и было «объявлено» Неверову от высочайшего имени. Но не объявили при этом, что отныне устанавливается за ним полицейский надзор.
Имя Станкевича тоже не раз попадало в орбиту внимания жандармского ведомства. Как выяснил современный литературовед С. И. Машинский, в деле арестованного Костенецкого фигурировало указание на то, что Станкевич однажды снабдил его «рекомендательным письмом» к одному воронежскому знакомому.
Конечно, все эти факты не нужно переоценивать. Станкевичу и его друзьям была свойственна гуманность как этическая позиция, как линия поведения. До политического радикализма дело не доходило. На фоне же деятельности герценовского кружка особенно отчетливо выступает политическая умеренность Станкевича.
В определенной мере она была связана с его философским оптимизмом, верой в разумность человеческой истории. Станкевич любил повторять, что в мире царствует добро. «Мудрая Благость все видит, все знает… Меня утешает, друг мой, вера в кроткую десницу, распростертую над головою создания!» Нужно только понять, в чем состоит эта «благость», куда направлена эта «десница», считал Станкевич.
Станкевич был далек от политического радикализма, но и с официальной идеологией он отнюдь не совпадал.
В кружке Станкевича, хотя он и не был революционным, с неприязнью относились к официальной пропаганде, к тем идеям, которые насаждались сверху, министром народного просвещения С. С. Уваровым и другими чиновниками, и которые поддерживались высокопарной и ремесленной литературой, получившей название лжепатриотической литературы. Словом, кружок Станкевича тоже возвышал голос протеста; только этот протест имел более скрытые формы выражения и концентрировался в тех областях, которые более всего занимали участников кружка, а именно в области литературы, искусства, эстетики.
К. Аксаков писал: «Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма, все это породило справедливое желание простоты и искренности, породило сильное нападение на всякую фразу и эффект; и то и другие высказалось в кружке Станкевича, быть может, впервые, как мнение целого общества людей».
Так через, казалось бы, невинные вещи – нападение на «фразу», «претензии», через желание «простоты» и «искренности» в искусстве члены