в театр. Мирон хотел было ее остановить, он считал, что как первая скрипка он имеет право, хотя бы как первая скрипка, и поскакал за ней, но Леля, наклонив голову и сгорбившись, сразу же побежала к директору, а потом – к дирижеру.
Надя опоздала к спектаклю всего на полчаса, и, как только он ее увидел, а может быть, даже еще раньше – уловил ее запах, он нежно взял скрипку за шейку, готовясь сразу забыть о случившемся. Однако перед выходом певцов на сцену и спусканием оркестра в яму, безуспешно пытаясь попасть в лихорадочные отсветы ее вдруг еще больше укрупнившихся и посветлевших глаз, Мирон как влюбленный был испуган, а как первая скрипка чрезвычайно встревожен. Ему было бы достаточно перекинуться с Надей хотя бы парой необязательных фраз. В конце концов, можно было задержать спектакль еще и даже вызвать замену, но Надя была отрезана от него стеной телохранительниц. Леля и еще какая-то посторонняя девица, которую он никогда до этого не видел, меццо-сопрано Люся, буфетчица Клава отгородили ее от разума.
Он увидел ее только через невозможно долгие пятнадцать минут первой сцены второго акта: почти без остановки пел Макс. Может быть, композитор, слава которого росла по миру и очень скоро долетела и до них, сделал эту арию такой бесцветной и монотонной нарочно, чтобы показать невыносимый характер Макса. Он явно не подходил страстной и непредсказуемой Аните-Наде, хотя все-таки в конце концов, после ссор и вроде бы случайной гибели под поездом ее уже никому не нужного любовника, скрипача-виртуоза Даниэлло, парочка вдвоем уезжала в Америку навстречу передовому миру развитой техники. Старинная скрипка, сделанная в списанной Европе великим Андреа Амати, доставалась нещепетильному негру Джонни. Движимый инстинктом или, может быть, подсознанием, он лабал на ней умопомрачительный танцевальный ритм новомодного джаза. Взобравшись на вокзальные часы, напоминавшие глобус, с ворованной скрипкой в руках, он символически завершал оперу. В общем, да здравствует прогресс и долой старую цивилизацию – все это было неплохо знакомо Мирону, да и всем зрителям.
Макс (тенор) был меланхоликом. Он разрывался сомнениями, его заклевывала собственная неуверенность, бесила и порой искушала обыденная жизнь. Вдали от толпы он сочинял романтическую музыку. Как и скрипач Даниэлло (баритон), он был символом или даже пародией на прошлое, но все же у него был шанс на исправление.
Критики говорили, что эта опера – сама современность. Впервые в истории в ней звонил телефон, гремел поезд, трещали громкоговоритель и радио, а персонажами были обычные люди. Мирон неплохо понимал по-немецки, и диалоги ему казались занимательными. Декорации – тоже, особенно те, в которых был поющий Ледник. Его хоровые партии, его кристальная, морозная тема, по сути тема самого бесчеловечного, инфантильного и эгоистичного авангардиста Макса, так же, как и отрывок его собственной оперы, исполненный Анитой, захватывали. Ерничающая партия дикаря-Джонни (бас), пожалуй, не могла задеть так глубоко. Но красоты теперь полагалось