было поздно. Я всё думаю, почему он такой сильный и замерз, а я маленький, но выжил? Может, я больше люблю жизнь, или она больше любит меня? Этот вопрос навсегда во мне. Почему в Христово Рождество все произошло? Может, отец тем бога прогневал, что все пил и душу свою губил? Но он неприкаянный был, как баян: то развернет свою душу – и тогда веселью края нет, то как гармонь заброшенная – сидит сутулый, обувь мастерит, а жизни нет в нем, будто крылья ему отрубили, как свиные копытца на Рождество. Дядя Семен все подмечал, мол, королевство ему маловато разгуляться негде, а мама говорит, смирения у него не было.
Заскрипела калитка, послышались шаги, мамин голос в сенях. В хату вошла немолодая женщина, на голове платок повязан, немного горбится.
– Ну что, милок, будем тебя лечить, ворожить, на ноги ставить. Ты так и знай, сегодня и пойдешь, а хворь твою изгоним и в дом боле не пустим. – Говорила она, как слово к слову вязала, и такая в ней сила, уверенность была – я сразу почувствовал, не случайно она пришла, что-то произойдет важное.
– Братья, а, братья, вам дело будет – дров нанести, печь растопить так, чтоб огнем дышала. А ты, матушка, – обратилась она к маме, которая присела на скамейку и, как прилежная ученица, ждала указаний, – тестом займись. Софья Григорьевна, хлебов надо испечь и поболе дюжины, да такие, чтоб жаром дышали, а я помогать буду. Закваску неси и муку ржаную, немного медку понадобится.
Всё в доме задвигалось, все стали при деле, и как-то оно на добре было замешано – без принуждения, криков, все с охоткой старались. И мне тоже хотелось вместе с братьями бегать за дровами, раздувать огонь, подпрыгивать, чтоб он свои языки распускал, помогать маме тесто месить, приговаривая с любовью – хлеб заботу любит и поднимается оттого с радостью, – да в печь отправлять и ждать румяного.
– Пора перину на печь укладывать, Софья Григорьевна, покажи хлопцам, где взять. Две надобно, но сперва одну стелите.
По дому побежал запах теплого хлеба, но что-то в нем было необычное, какой-то густой, тягучий дух, может мед это, а может её приговоры. Она, пока хлеб пекся, все что-то бормотала – губы двигаются, а звуки невнятные, как мурлыкание, один за другой цепляются – не разобрать. А она увидела, что я прислушиваюсь, обернулась и говорит:
– Помни, хлеб всему голова – любовь положишь, и тебе обратно аукнется.
С печи раздался Пашкин голос:
– Тетя Марфа, перину разложили, дальше что делать?
– Рушники берите, чтоб руки не сжечь и тепло сберечь, и на перину хлеб укладывайте, как в постель. Второй периной – вот мы с матушкой Вам ее подаем – хлеб накрывайте, укутывайте его.
Пока братья с хлебом возились, она подошла ко мне, присела рядом, руки положила мне колени:
– Теперь Ваня твой черед. Мы поработали, теперь твоя очередь. Жарко будет, но ты терпи, впускай жар. Тогда холод в себя впустил – теперь на его место жар пойдет. И сам пойдешь. Холод через ноги выйдет, и ты ими командовать снова будешь: захочешь – побежишь, а захочешь – прыгать будешь. Ну, всё, родненький, полезай на печь.
Пашка с Колей помогли забраться.
– Теперь