операциям. Со временем приобрел он в том столько навыку, что весьма искусно умел анатомировать тело, пускать кровь, вырывал зубы и делал то с великою охотою»[53]. Очевидно, что «великая охота» Петра к медицине и анатомии, выразившаяся в основании первого в России военного госпиталя, хирургической школы, анатомического театра в Москве, «институции медической, анатомической и хирургической» при Академии наук в Петербурге, в приглашении из Европы медицинских знаменитостей (голландца Николая Бидлоо[54], шотландца Роберта Эрскина, ставшего в России лейб-медиком Арескиным[55]) и в посылке будущих медиков на учебу в Европу [Hans 1957: 551–562; Копанева 1999: 11–16; Дриссен б. г.: 17–20; Cross 1980 (есть русский перевод: Кросс Э. Г. У темзских берегов. Россияне в Британии в XVIII в. СПб., 1996)], и стала тем «историческим» толчком, который послужил институализации медицинской профессии в России в качестве нормативного элемента государственной социальности. Указы Петра впервые регламентировали врачебную деятельность в соответствии с западноевропейскими правилами и заложили основы традиции, позволяющей говорить о постепенном формировании собственно отечественной – российской – медицины [Куприянов 1872; Steinfeld 1968; Müller-Dietz 1973: 19–27; Alexander 1974: 198–221 (автор называет Петра «отцом русской медицины»); Гусаков 1994].
История медицины в России не может быть представлена, однако, только как история институциональных нововведений. Вышеприведенные рассказы о Петре – читателе Ювенала, слушателе Рюйша, эксцентричном посетителе анатомического театра Бургаве, любителе вскрытий и зубодергания, несомненно, также имеют отношение к этой истории, притом что сами по себе они могут (и, вероятно, должны) быть названы мифологическими (если понимать под «мифом» рассказ, которому можно верить и не верить одновременно[56]) или легендарными – в оправдание буквального значения слова «легенда»: важно не то, насколько они правдоподобны, а то, что их следует рассказывать. Их повторение выражает долженствование этиологического порядка, позволяющего представить интерес Петра к медицине в качестве истока деятельности, привычно уподобляемой деятельности мифологического демиурга, создающего нечто из ничего, новое вопреки старому. Инициированная Петром пропаганда европейской медицины и медицинские пристрастия самого царя-реформатора составляют с этой точки зрения единый дискурс, иллюстративный не только к истории медицины, но также к истории культуры и идеологии.
С историко-культурной точки зрения медицинские нововведения Петра были, несомненно, конфликтными с отечественной традицией врачевания. Не только в России, но и в Европе медицинские новшества зачастую расценивались как вызов традиционным христианским представлениям – представлениям о душе и теле, смерти, отношении к покойному и вообще к человеку. Врачи нередко (и не всегда неоправданно) обвиняются в осквернении могил и краже мертвых тел, а сама медицинская профессия граничит в общественном сознании с преступлением против морали и религии, в попрании которой