Наверное, я буду называть тебя Луизой.
Луиза. Мне нравится.
– Нет, даже не Луизой. Лулу. Такое у нее было прозвище.
Лулу. Так даже лучше.
Он протягивает руку.
– Привет, Лулу. Я – Уиллем.
Рука у него теплая, а пожатие крепкое.
– Приятно познакомиться, Уиллем. Хотя я могла бы называть тебя Себастьяном, если уж мы затеяли эти перевоплощения.
Когда он смеется, вокруг его глаз играют морщинки.
– Нет. Мне Уиллем больше нравится. Себастьян – он какой-то, как это… если задуматься, он слишком пассивен. Он добивается Оливию, которая на самом деле хочет быть с его сестрой. У Шекспира так часто бывает. Женщины получают свое; а мужчины просто оказываются втянуты во все это.
– Не знаю. Я вчера обрадовалась, когда для всех все хорошо кончилось.
– Ну, это милая сказка, вот именно что. Сказка. Я считаю, что Шекспир просто обязан дарить счастливый конец героям своих комедий, потому что в трагедиях он предельно жесток. Ну, возьмем вот «Гамлета» или «Ромео и Джульетту». Это же почти садизм, – он качает головой. – Себастьян нормальный, просто сам не очень распоряжается собственной жизнью. Эту привилегию Шекспир отдал Виоле.
– Значит, ты своей жизнью распоряжаешься? – спрашиваю я. И опять едва верю, что я это говорю. Когда я была маленькой, я ходила на каток неподалеку. И воображала, будто умею делать вращения и прыжки, но когда выходила на лед, становилось ясно, что я едва держусь на ногах. А когда я повзрослела, точно так же стало и в общении с людьми: я воображала себя самоуверенной и прямолинейной, а все, что я говорила, звучало уступчиво и вежливо. Даже с Эваном, с которым я встречалась полтора года, у меня не получались все эти прыжки и вращения, на которые я считала себя способной. Но сегодня стало ясно, что я, видимо, все же умею кататься на коньках.
– Нет, вовсе нет. Я плыву по течению, – Уиллем задумчиво смолкает. – Может, я и недаром играю именно Себастьяна.
– А куда течение несет тебя сейчас? – интересуюсь я, надеясь, что он будет жить в Лондоне.
– Из Лондона я поеду домой, в Голландию. Вчера сезон моих выступлений закончился.
Я сдуваюсь.
– А.
– Ты к своему сэндвичу так и не притронулась. Предупреждаю, в сэндвичи с сыром тут кладут масло. Думаю, даже не настоящее.
– Знаю, – я убираю грустный засохший помидор и излишки масла (или маргарина?) салфеткой.
– С майонезом было бы лучше, – говорит Уиллем.
– Только если с индейкой.
– Нет, сыр с майонезом хорошо сочетается.
– Звучит ужасно.
– Это только если ты ни разу не пробовала правильного майонеза. Я слышал, что в Америке какой-то не тот используют.
Я так хохочу, что из носа чай брызжет.
– Что? – спрашивает Уиллем. – Что такое?
– Правильный майонез, – говорю я в перерыве между приступами удушающего смеха. – Можно подумать, что есть, скажем, майонез, который, как плохая девчонка, распущен и вороват, а есть правильный, который ведет себя чинно и благородно. Моя