в белую, бескровную еще полосочку ладони были в ужасном состоянии.
Mонументален, как шкаф, этот бандит, болезненно воспринимавший, когда кто-либо в его присутствии брал что-нибудь со стола, крайне плохо переносивший в своей вотчине всякий вид праздных посторонних лиц («Ай, горячая кровь, – бывало, качала соседка головой при случае, – кавказская кровь…»), не принимавший нежностей, не терпевший, когда к нему лезут обниматься, к такому мягкому и пушистому, начинавший сразу же наступать на ноги и проситься на балкон, – суровый пес этот отличался устойчивой склонностью к самостоятельным решениям, скверным нравом и прекрасным аппетитом. Аппетита в нем было даже больше, чем роста. Перемещение с ним в общественном транспорте на более или менее значительные расстояния отнимало массу здоровья и было сопряжено с известными трудностями, естественным образом вытекавшими из наклонностей его капризного, часто вздорного, временами просто стервозного характера. Здесь следовало учитывать, во-первых, чтобы пространство, которое он занимал в переездах, включало бы в себя возможно большее количество постоянных людей и, отсюда, постоянных запахов, либо не включало никого вообще; чтобы совокупный объем этих запахов, во-вторых, по возможности, не включал бы сильных испарений бензина, откровенного скопления выхлопов и, разумеется, благовоний свежего мяса, что быстро приводило Лиса в чрезвычайно дурное расположение духа; и, в-третьих, чтобы рядом не усматривалось какой-нибудь перегородки, которая у Лиса могла бы, не дай бог, вызвать какие-то ассоциации с пределами, границами, рубежами, параметрами определенности своих владений, требующими его самого пристального внимания. Все, остальное осознавалось без предупреждения и прилагалось. Поэтому путешествие самолетом оказывалось более удобным (если не вспоминать те случаи, когда должностные лица, на его взгляд, на таможенном досмотре излишне пристально начинали приглядываться к родному набитому до крайнего предела сорокакилограммовому рюкзаку), чем в вонючем автобусе, а езда в любом наземном транспорте – спокойнее, чем в купе вагона. Некогда, в пору далеких смутных дней, когда Гонгора жил у родственницы, первое время юного, но уже тогда скандально известного своим не по годам строгим характером Улисса в редкие моменты появления гостей запирали в спальне Гонгоры, и все шло неплохо, пока тот не наловчился открывать дверь, поддевая резную деревянную ручку носом, а вскоре – и просто потянув за нее зубами (что неизменно сопровождалось беготней и свалкой с прятанием солидных немолодых людей за двери и телевизор, грозными командами и собиранием стульев и журнальных столиков). Гонгора все не мог забыть один, бесконечно растянутый в вязком времени кошмар, выполненный в замедленной съемке кадр: выводя искаженное безмолвием и вниманием онемелое лицо за пределы общего ракурса, сухопарый холеный мужчина в тонком замшевом костюме, взбитом уже в локте