он прикрывал рот носовым платком из-за боязни заразиться, и даже в разгар лета ездил в закрытой коляске, считая, что лошади могут быть разносчиками инфекции.
Несмотря на это, он очень заботился о своем любимом младшем брате. Опасаясь, что телеграмма с известием о состоянии Юрия может вызвать панику у его родителей, он посылает в далекую Ригу Валентина (в то время отец служил в Риге)1. Через несколько месяцев состояние Юрия улучшилось, его жизнь была уже вне опасности. Тем не менее Елена Дягилева переехала к Сергею, чтобы самой ухаживать за сыном. К началу лета, пролежав до этого четыре месяца в постели, Юрий практически выздоровел, и Сергей уехал в новое длительное путешествие по Европе, целью которого было посещение мастерских художников.
Осенью он напишет мачехе свое знаменитое письмо, заключительные строки которого цитируются практически в любой работе о Дягилеве. Эти строки в самом деле говорят о возвращении его самоуважения и хорошем знании себя самого. Несмотря на оттенок позерства, в них вряд ли можно усмотреть нарочитую демонстрацию «разбухающего эгоизма», как их обычно принято интерпретировать. В этом письме целая страница посвящена описанию дел у обоих братьев – подобные отчеты Сергей посылал матери весь предшествующий год. Юрию пришлось перейти в менее престижный полк – возможно, из-за того, что в результате болезни он сильно отстал по учебе. Дягилев старается как-то смягчить эти горькие и, возможно даже, унизительные вести. Сергей относился к своим младшим брать ям легко, весело-иронично, точно так же, как он смотрел на себя самого. Каким бы тщеславным ни покажется читателю дягилевский самоанализ, письмо в целом не подтверждает репутацию самовлюбленного «нарцисса», каким видели Дягилева многие его современники.
«Милый Лепус,
[…] дела Юрья в корпусе плохи, но опасности мало. Его, должно быть, придется переместить в Николаевский корпус, – но ведь это дело лишь самолюбия – уж пить чашу позора, так до конца. Шутки в сторону – ему наверно придется там кончить. Не все ли это равно, в конце концов? […] Я устроил, чтобы они оба по праздникам ездили верхом в манеже, это для Юрья крайне полезно. Не так ли, г-н Генерал? Оба они славные дети. Линчик по природе лучше и даже гораздо, на вид симпатичнее, но au fond[76] гораздо менее симпатичен – он неделикатен. Юрий гораздо развращеннее, но трогателен своим тактом и теплотой. Трудный период он переживает и, конечно, не выйдет из него с таким блеском, как вышел Линчик. Мне за Юрья вообще непокойно, но это в принципе, ибо это результат наблюдений, а не фактов. Что касается до меня, то надо сказать опять-таки из наблюдений, что я, во-первых, большой шарлатан, хотя и с блеском, во-вторых, большой шармёр, в-третьих – большой нахал, в-четвертых, человек с большим количеством логики и малым количеством принципов и, в-пятых, кажется, бездарность; впрочем, если хочешь, я кажется нашел мое настоящее значение – меценатство. Все данные кроме денег – mais ça viendra»[77]2.
Так как денег у него и в самом деле не было, о классическом «меценатстве»