и стоял перед комнатой деда. Покинув квартиру Элизабет Эймс, я взял такси и доехал до перекрестка 2-й авеню и 60-й. Там по стоимости одной поездки в метро перебрался в кабинке подвесной дороги через Ист-Ривер и оказался на Трэмвей-плаза, в центре Рузвельт-Айленд. А там уж пешком добрался до «Пентагона», построенного на южной оконечности островка. Больница всегда пользовалась скверной репутацией. Построили ее в середине XIX века и помещали туда больных оспой, чтобы они находились подальше от города. Затем переоборудовали в приют со всеми негативными приметами подобных заведений: обилие калек и больных, плохой уход и психиатрические опыты на грани дозволенных. В 60-е годы газетные статьи и книги зашумели о здешних злоупотреблениях, и под суд угодил не один представитель медперсонала. Потом обстановка в больнице улучшилась, но до сих пор она так и не избавилась от мрачного имиджа. С тех пор как я занялся медициной, года не проходило, чтобы не появлялись разговоры о ее скором закрытии. Но от реальности никуда не деться: «Пентагон» как работал, так работает, и в его стенах я надеялся обрести спасение.
– Предупреждаю заранее, – добавил медбрат, – кнопка вызова в комнате не работает.
Я с трудом смотрел этому парню в лицо. Как у Двуликого, известного персонажа комиксов, – половина его лица сильно пострадала от ожогов.
– Так что, если возникнет проблема, не стесняйтесь, орите во все горло, – продолжал он. – Но имейте в виду, лекарства у него сильные, так что можете и не достучаться до него, но другого средства справляться с такими кексами нет.
– Вы забыли, что речь идет о моем дедушке!
– И что? Пошутить нельзя? – пожал он плечами.
Двуликий открыл ключом комнату, впустил меня и запер ее за собой. Комнатка была крохотной, обставленной по-спартански: железная кровать, пластиковый колченогий стул и привинченный к полу стол. На постели полусидел, откинувшись на подушку, старик. Необыкновенный – с серебряной бородой и редкими седыми волосами до плеч. Он был неподвижен и, наверное, смотрел стеклянными глазами неведомые мне сны. Гэндальф[13] под психотропными.
– Добрый день, Салливан, – сказал я и, немного робея, подошел к кровати. – Меня зовут Артур Костелло. Мы никогда не виделись, но я сын вашего сына, и, стало быть, вы мне дедушка.
Не так плохо для начала…
Салливан лежал не шевелясь, как каменный, и, похоже, даже не заметил моего присутствия.
– До недавнего времени я ничего о вас не знал, – объяснил я, усевшись на стул возле кровати. – Не знал, что вы живы, что находитесь в этой больнице. Если бы знал, то пришел бы навестить раньше.
Я прикидывал, сколько ему может быть лет, исходя из того, что говорил мне отец. Если не ошибаюсь, то, должно быть, недавно исполнилось семьдесят. Морщины и борода, закрывающая нижнюю часть лица, не мешали видеть, что черты у него правильные, лоб высокий, нос крупный, но благородный, подбородок волевой. Мне не составило труда представить себе его образ тридцатилетней давности, каким я видел его