рисковать: он уговорил генерала Кутепова послать его на разведку в оккупированный большевиками Ростов, за что был награжден Георгиевским крестом. Самым значительным риском, как мне кажется, было решение уехать из Крыма с армией Врангеля – путь в жизни ему пришлось искать без родительской любви и семейного руководства. Не случись революции, мои родители, в России принадлежавшие к совсем разным кругам, скорее всего, не познакомились бы. В революции и эмиграции воля случая знала великое множество проявлений.
Из моего поколения осталось трое – я, мой младший брат Михаил и внук Шульгина Василий. Мы не родились в России, но нас воспитали в русском духе и каждый из нас создал свою собственную русско-американскую идентичность. Детей ни у брата, ни у Василька нет. Нет их и у моей дочери.
«Кровь выдохлась» – говорила мама, обращаясь (скорее всего, неосознанно) к распространенному в конце XIX века дискурсу вырождения. В этой псевдонаучной теории важнейшее место занимала именно проблема конца рода. По этой теории объяснение конца семейных линий Шульгиных, Билимовичей и Павловых в эмиграции можно искать в неспособности совладать с нанесенными им революцией травмами, последствия которых проявились в их потомках[2].
Перед тем как начать писать эту книгу, я побывала в Киеве, Москве, Любляне и Белграде, где обосновалась после эмиграции часть семьи. В архивах Киева, Любляны и Белграда оказалось множество относящихся к ней документов, около тысячи единиц хранения насчитывает фонд Шульгина в московском ГАРФе. Профессор Киевского университета Александр Билимович в эмиграции получил место в Люблянском университете и, по сути, создал там курс экономики. Его брат, в прошлом – профессор Новороссийского университета в Одессе, устроился в Белградском университете. Там же поселилась старшая сестра В. В. Шульгина, Павла Могилевская, последний издатель «Киевлянина», с двумя сыновьями; сам В. В. со второй женой жил много лет в Сремских Карловцах, где в 1920-х годах находился штаб Врангеля.
В конце войны Шульгин был там арестован и отправлен в Советский Союз, где его приговорили к двадцатипятилетнему сроку; он отсидел двенадцать лет в знаменитом Владимирском централе и был амнистирован в 1956 году. Для определенного слоя поздней советской интеллигенции Шульгин представлял интерес в основном потому, что стал для нее голосом запретной истории – «осколком» бывшей Российской империи, неожиданно оказавшимся среди них. Когда я приезжала в Советский Союз в 1970-е и 1980-е годы, меня регулярно потчевали рассказами о Шульгине.
В бывшей Югославии, помимо архивной работы, я занималась розысками людей, которые знали моих родственников, пусть даже совсем отдаленно или вовсе «виртуально». Неожиданно для себя я познакомилась со словенскими экономистами, интересовавшимися моим дедом и его влиянием на экономическую теорию. По очередной воле случая мне случилось познакомиться в Сремских Карловцах со старой боснийкой, знавшей Шульгина.