увлечения противоречивыми и нестандартными культурными явлениями в моем воспитании, то его можно обнаружить в шульгинской склонности к эксцентрике. Мать называла ее выкрутасами. Более того, несмотря на политический консерватизм, Шульгины, как мне кажется, нередко предпочитали «аутсайдерство» принадлежности, освобождая себя таким образом от строго установленных правил и устоев. Василий Шульгин отчасти находил свое место в непринадлежности.
У меня это чувство непринадлежности вызвано в первую очередь сложными биографическими обстоятельствами. Я родилась в Любляне, столице Словении; там образовалась тесная эмигрантская колония, в которой прошла молодость моих родителей. Когда мне было четыре года, мы бежали в Австрию, где вскоре начались очередные переезды – бегство от наступающей Советской армии. По окончании Второй мировой войны наша семья оказалась в американской оккупационной зоне Германии. Хотя ни мать, ни отец не сочувствовали немцам, еще больше они боялись коммунистов, которые победили в Югославии. Вместо того чтобы остаться там, где уже были пущены новые корни, родители решились на очередное бегство. В 1948 году мы эмигрировали в Америку и поселились в Калифорнии. Титовская Югославия оказалась не такой, как сталинский Советский Союз, но предвидеть этого никто не мог. Может быть, выбор родителей и деда мотивировался не только страхом, но и нежеланием идти на компромиссы, которые их в любом случае ожидали в будущей коммунистической Югославии, но их уже не спросишь. Принципиальная бескомпромиссность отличала многих членов семьи.
Эти перемещения сопрягались с учением новых языков, к восьми годам я была вынуждена выучить три иностранных языка. Словенский я полностью забыла: его вытеснил немецкий. Родители всячески поощряли изучение иностранных языков, но домашним всегда оставался русский. Такой языковой опыт – ценное приобретение, однако из-за него мне кажется, что у меня, по сути, нет родного языка. Вместо него – какая-то глубинная языковая неуверенность, скрывающаяся за владением несколькими языками и легкостью, с которой они мне дались. Английский я выучила буквально за несколько месяцев, а в Германии болтала на литературном немецком и на баварском диалекте, развлекая домашних этим выговором. Не исключено, что один из источников моей неуверенности в своей идентичности кроется в раннем опыте «многоязычия».
Способность к языкам, как мне кажется, положила начало моей мимикрии – поверхностному чувству, что я всюду вхожа. Мимикрия определяется желанием принадлежать к той культурной среде, в которой в данный момент находишься. Однако желание ассимиляции вступало в конфликт с воспитанным во мне русским самосознанием. Когда меня в детстве спрашивали про мою национальность, я отвечала, что я русская, – даже в ситуациях, когда это было не так просто: например, в эпоху маккартизма (период обостренных антикоммунистических настроений в Америке). Меня учили объяснять не только сверстникам, но и учителям разницу между Россией