тогда вернулся из южной ссылки, из Одессы. Поначалу все семейство там находилось… Но к зиме все разъехались, и я получил желанное уединение… Кроме меня в Михайловском жила только няня… Вот тогда в моих тетрадях и появились записи няниных сказок – о царе Салтане, о мертвой царевне, о Кащее Бессмертном, о попе и его работнике Балде… Знаешь, Наташ, хочу я эти сказки там, в Царском, записать…
– Правда? Ах! Это замечательно! – Наталья счастливо захлопала в ладошки. – И я буду первая, кому ты их прочтешь…
– Ну хорошо, – сдержанно пообещал Пушкин, – если получится. – И прочел:
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
– Скучно тебе было, Саша? – снова прервала свое молчание Наташа, слушавшая мужа не ушами, но сердцем. Она представила себе зимнюю глухую деревню, где на многие версты вокруг ни одной живой души, безумствует снежная буря, в двух шагах уже не видно ни зги, а ее Пушкин, оставшись с нянею вдвоем в господском доме, вместе коротают темные вечера…
– Скучно, конечно, – Пушкин грустно улыбнулся жене. – Там ведь моря нет, как в Одессе, итальянской оперы тоже нет… Да нечего делать… Но зато уединение совершенное, ни тебе надзора полиции, ни любопытных глаз завистливого и жестокого света… Соседей вокруг мало, лишь друзья в Тригорском, но в эту пору и их немного, весь день верхом, вечером слушаю сказки моей няни – единственной моей подруги, с нею только мне и не скучно… Она своим «кропотливым дозором» создавала «гнездо», и после стольких лет скитаний и бесприютности я почувствовал себя наконец-то дома.
Ее простые речи и советы
И полные любови укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой…
– А правда ли мне кучер наш Петр Парфенов сказывал, что ты ее мамой звал? – Наташа оживилась. – Чуть встанет утром, говорит, уж и бежит ее глядеть: «Здорова ли мама?»
– Разумеется, звал… – поэт понизил голос, заговорил задушевно, вспоминая. – Бывало нараспев, там под Гатчиной, в Суйде, все так «певком» говорят, спросит: «Батюшка, ты за что меня все мамой зовешь, какая я тебе мать?» «Конечно, ты мне мать, – отвечаю, – не та мать, что родила, а та, что молоком своим вскормила».
В ней, как во всяком русском характере, умело соединялось несоединимое: добродушие с ворчливостью, строгость с нежностью… Я мог часами с ней беседовать… И представал передо мной весь сказочный русский мир, который она знала так коротко и так оригинально его передавала… Словом, большую часть поговорок, присказок, пословиц, сказок, народных былин и песен, что я знаю, услышал от нее… Умерла она три года назад, – закончил Александр Сергеевич, – в тысяча восемьсот двадцать восьмом году после кратковременной болезни, семидесяти с лишком лет от роду…
Александр смолк, погрузившись в воспоминания, заново переживая давно минувшее свое заточение на Псковщине. В своих письмах к друзьям, а он в этот период написал их более ста двадцати, Пушкин жаловался на «смертную