стояла в центре комнаты прямо напротив меня. Я отвернулся, сложил за спиной руки и, наклонившись корпусом вперед, словно конькобежец на вираже, стал молча ходить вокруг нее. Мысли скользили, ни на чем не задерживаясь. Под ногами шелестел все тот же ледяной сквозняк. Движения мои становились более точными. Предметы отодвигались в стороны, прижимались к стенам. Прямоугольник комнаты становился квадратом. Углы сглаживались. Квадрат постепенно превращался в круг. Я кружился по комнате, наматывал на себя сбивчивые, сплетающиеся фразы. Повторял их снова и снова и не проговаривал вслух. Словно пытался себя ими спеленать, превратить их в свой кокон. И то, что она теперь говорит, останется снаружи, не будет доходить, не проникнет в меня. Но в коконе оставались дыры. И в них пролезал ее голос.
– Ты не то слышишь! Почему-то все время не то слышишь!.. Не могу с тобой! Уперся рогом в свое проклятое прошлое, и не сдвинуть!
– Ну да. Я знаю – рогоносец. Нечего мне напоминать… Весь ороговел… И взгляд ороговевший… Даже оправа в очках ороговела…
– Перестань! Ерничать легче всего… Не это имела в виду… – Она приподняла накрашенные веки, снова обнажая удвоенную сверкающую темноту. Темноту, которая готова была пролиться, размыть весь тщательно возведенный макияж.
– Я не шучу.
– Давно бы уже забыла, если бы… – Голос, которым она всегда так замечательно владела, перестал ее слушаться.
– Ты бы забыла… Но я не забыл бы! Нас здесь двое! Кроме тебя, есть еще я! Понимаешь, Я!
Как видно, моя разбухшая от боли душа не знает, что болтает язык, который не удается держать за зубами. Сейчас нужно, чтобы мое «Я» – самое грубое из многих моих «я» – было не просто одним из русских местоимений, которое упирается и все же пятится назад, а твердым английским I, написанным с заглавной буквы, римской единицей, каменным столбом. Столбом, который невозможно сдвинуть никакими другими словами. Ведь, кроме меня, рассказывающего, есть еще я, который на самом деле, и они оба мало похожи друг на друга. Рассказывающий явно не дотягивает до того, другого, до его стихов. Больше писать об этом не буду. Насиловать метафору – преступление, еще более тяжелое, чем плагиат.
– Люди ошибаются. Проходит время, и их прощают… – Даже сейчас, когда голос ее почти не слушается, искусством беспомощного взгляда владеет она виртуозно. Может, даже и бессознательно. Ее пальцы неуверенно коснулись моей ладони. Внезапно я заметил, что никаких следов опьянения у нее не осталось. Минуту назад была никакой, а теперь протрезвела начисто. Ни в одном глазу. Как это ей удается? Алкоголь испаряется от огня, бушующего внутри? – Тут ведь не арифметика и не программирование. Кроме черного и белого, есть много цветов… В каждой семье когда-нибудь случается… Я бы хотела изменить то, что произошло. Но не могу. – Рука, оказавшаяся у меня на ладони, тоже лгала. Подрагивала, боялась разоблачения. И не уходила. – Здесь же не Саудовская Аравия… Посмотри на меня! Неужели нельзя быть хоть чуточку добрее? И к себе лучше бы относиться