практически один…
На кой хрен я тогда это сделал, до сих пор не пойму? Какой смысл был мне прыгать с поезда мордой в снег «в дупель» пьяному, в наручниках, в пяти километрах от станции, без копейки денег, в спортивном костюме, среди ночи?
Дед на разъезде, увидев красное пятно на моём пузе (налетел на штырь в сугробе), не обращая внимания на наручники, легко закинул меня на коня к внуку, и через двадцать минут моей первой в жизни и поэтому изнурительной скачки на лошади, совсем окоченевшего, меня грубо снимал какой-то мужик возле двухэтажного здания районной больницы посреди заснеженной степи.
К своему удивлению никаких сознаний я не терял, всё слышал и понимал, и холод чувствовал даже желудком. Был бы трезвый – сдох бы, ей-Богу…
…Даже на операционном столе я трясся от холода, лязгая зубами и ругаясь.
Как они браслеты сняли, интересно?.. Холод заглушал всё, даже ужасную боль в распоротом при падении животе. Боль спазмами выворачивала наизнанку и я, категорически презирающий употребление мата всуе, теперь злобно и всё громче матерился на чём свет стоит, пару раз даже искренне желая побыстрее уже помереть. Меня резали, шили, чё-то чистили, кололи под ключицу, втыкали в меня катетеры, а я дрожал, как отбойный молоток.
…Перед этим насмешила молоденькая медсестра, когда после солидной дозы морфина для анестезии я спокойно ответил на её вопрос. Для несведущих поясню: анестезиолог, проверяя, действует ли наркоз – смотрит в зрачок, спрашивает о чём-нибудь. Вокруг меня склонились две казашечки-красавицы. Щебечут тихонько, готовят меня, ждут хирурга. Одна молчунья пухленькая. Другая хохотушка смешливая. Личико надо мной склонила, глазищи огромные, чернющие, спрашивает с акцентом тихонько, чтобы подружку повеселить: «Ти меня хочете?». Думает, что я уже вырубился. А я слабо улыбаюсь, отвечаю: «Тебя одной мне будет мало.» Охренела, побледнела и больше не улыбалась. Хирург хмуро разрешил ввести третью дозу, и мрачно проверял вены: Наркоман? Нет, вроди не наркоман… Наркоз не берёт, и всё…
…Заштопав, меня отвезли, наконец, в палату. Накрыли, наконец, одеялом. Полчаса я трясся, пока отогрелся. Уснул, не знаю на сколько.
…Кроме меня в палате была очень полная женщина (!) лет пятидесяти и пацан лет семи. У женщины было «что-то по-женски», и её уже четвёртый раз «открывали».
Потом я узнал, что это значит; её разрезали, почистили, зашили, стало хуже, опять разрезали, почистили, стало хуже… и так четыре раза. Женщина тихо стонала и смотрела не мигая в потолок. У пацана (Алибек) было тоже плохо. Пьяный мотоциклист на полной скорости ударил его ручкой газа в висок. Пацану удалили кость черепа размером с сигаретную пачку, из комы он не выходил, и возле него днём и ночью сидела его мать, худющая казашка лет тридцати с потухшим взглядом. Ждали, когда он помрёт.
Только потом я понял, что эта палата (самая дальняя по коридору) была для тех, кто «уходит».
…Через четыре дня я перепугал медсестру, вошедшую утром.
До этого я больше часа боролся с тошнотворным