Заволновался: до вылета в Лондон времени в обрез, а он чего-то медлит. А тут, мать честная, вереница машин в поселок с мигалками въезжает – милиция, «скорая», а там и труповозка… Я постоял-постоял, вижу – скорая с включенной мигалкой отъехала, кто там – шут его знает. Но чувствую – это все Хрипунова касается, как пить дать. Еще немного подождал и решил: поеду-ка от греха, потом все узнаю… Тут ваши люди меня на выезде и задержали.
– Хорошо, – пробормотал Басов. – Константин, ты все зафиксировал в протоколе?
– Угу, – отозвался следователь Шаравин, до той поры ничем не выдававший своего присутствия.
– Тогда, Владимир Клементьевич, распишитесь, и… вы задержаны по подозрению в причастности к убийству Хрипунова Марата Петровича и Хрипуновой Елены Александровны.
– Как вы сказали? – переспросил Шаргин. – Они убиты? Оба?
– Да, ничего не поделаешь. Люди смертны, а главное – внезапно смертны, – процитировал классика подполковник Басов. – И сдайте ваше оружие. У вас ведь пистолет Макарова, верно?
Малыш, закончивший говорить по телефону, повернулся к Карлсону:
– Черная «Волга» с указанным номером – служебная машина генерала Павла Чухлова.
Глава двадцать вторая
Вера Ильинична Ардашкина тоже хорошо знала булгаковское изречение о внезапной смертности человеческой особи. Но внезапность – штука несговорчивая, ее не подгадаешь, не приблизишь. Шестидесятипятилетняя Вера Ильинична устала ждать смерти, а больше ей ждать было нечего.
Всю жизнь, с самого юного возраста, она агрессивно, яростно рвалась к красивой, счастливой жизни. Во время хрущевской оттепели казалось, что и советские люди могут жить «по-человечески», не косясь на окружающих в ожидании удара в спину. Значит, она просто обязана прорваться в высшее общество, коль скоро причастность к нему перестала быть опасной для жизни и свободы.
Дома творилось что-то невыносимое. Отец, бородатый журналист-неудачник, пил не просыхая, и терроризировал семью разговорами о «сволочах» и «жополизах», коими он именовал своих вчерашних друзей. Дело в том, что люди эти, почувствовав перемены, кинулись осаждать издательства со своими опусами в духе разоблачений сталинского режима; и многие, ох, многие из недавних отцовских собутыльников теперь были увенчаны лаврами скороспелых премий, о них говорили в интеллигентских и псевдоинтеллигентских кругах, а сами эти «гении» всерьез делились своими опасениями: как бы их не выслали за границу; спорили, ехать ли в Швецию получать Нобелевскую премию, если таковую присудят – а это очень даже вероятно, черт возьми, премия сама в руки идет…
Среди этого радостного безумия не было места верочкиному отцу. Будучи с детства уверенным, что в этой стране создать что-либо грандиозное, вечное просто невозможно, Илья Викентьевич занял очень удобную, выгодную позицию зажатого властями гения. Таких было много в пивных, и они годами угощали друг друга. И когда железный занавес слегка приоткрылся, а с ним – и двери в толстые и тонкие