противоречия. Русская сухопутная мощь была одним из двух факторов, которые, как считали англо-французы, позволят разгромить Германию. Второй они видели в финансовой слабости немцев. В Лондоне и Париже полагали: ввиду финансовой неподготовленности к войне и зажатости в кольцо двух фронтов, Германия быстро обанкротится. Вышло иначе. «Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении…, – писал М. Павлович. – Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все её враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии её союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны всё народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу её образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».
Что же касается «кольца», то немцы прекрасно понимали, что оно непрочно и его можно прорвать. Так оно и вышло – с помощью гешефтмахеров вроде Парвуса и революционмахеров вроде Ленина. Всё тот же русский фактор, но только революционный.
Бросая вызов уходящей гегемонии Британии, немцы объективно бросали вызов и находящемуся на подъёме, экономически куда более могущественному и обладающему в несравнимо более выгодным геостратегическим положением гиганту – США. По политэкономической логике североатлантического ядра капсистемы гегемония должна была сместиться за океан; по логике системы европейского равновесия гегемоном должна была стать Германия, но для этого ей надо было объединить Европу и таким образом снять проблему европейского равновесия вообще. Здесь, однако, Германия автоматически бросала вызов России.
Россия не стремилась ни в ядро капсистемы, ни к гегемонии в ней, ни к доминированию в Западной Европе, однако сама её евразийско-континентальная мощь делала установление гегемонии и равновесия на европейско-полуостровной основе крайне сомнительной затеей.
Таким образом, в начале ХХ в. в острейшее противоречие вступили три логики, три содержательно различные тенденция развития, представленные, к тому же, различными странами и регионами: политэкономическая североатлантическая (кто будет гегемоном в ядре капсистемы, а следовательно и капсистемы в целом); (западно)европейская геополитическая: кто будет держателем единства и хозяином Европы; геоисторическая евразийская, связанная с самим фактом существования России как гиперконтинентальной