не будет, – сказала она. – Видишь ли, театр – забавная вещь. У публики память короткая.
Не выпуская Маминой руки, Найэл осторожно поворачивал в разные стороны кольцо с голубым камнем, и ему казалось, что тем самым он каким-то странным образом утешает и успокаивает ее.
– Это я, – сказала она. – Это вся моя жизнь. Ничего другого для меня не существует. Никогда не существовало.
– Я знаю, – сказал он. – Я понимаю.
Он знал, что она говорит о своих танцах, о своем искусстве и старается объяснить ему, что именно в нем причина и источник того, почему она так сильно отличается от других женщин, от других матерей. Именно поэтому в прошлом она так часто бывала холодной, сердитой, неласковой. Нет, никогда не была она холодной, сердитой, неласковой. Он вовсе не это имел в виду. Просто, когда он был маленьким, он слишком многого ожидал, слишком на многое надеялся, и надежды его никогда не сбывались. Теперь он повзрослел, теперь он понял.
– Женщина странно устроена, – сказала она. – Где-то глубоко в ней спрятано то, что невозможно объяснить. Врачи думают, что все знают, но они ошибаются. Это то, что дает жизнь – будь то танец, любовь или дети, – как творческая сила в мужчине. Но у мужчин она остается навсегда. Ее нельзя уничтожить. У нас все иначе. Нас она посещает ненадолго, а потом уходит. Вспыхнет и умрет, и ничего с этим не поделаешь. Остается только смотреть, как она уходит. И, уходя, ничего после себя не оставляет. Совсем ничего.
Найэл по-прежнему крутил и поворачивал ее кольцо. Голубой камень сверкал и искрился на солнце. Найэл не знал, что сказать ей.
– Для большинства женщин это не имеет значения, – сказала Мама, – а для меня имеет.
Последние рыбачьи лодки вошли в гавань, и впервые за весь день на берег повеяло прохладным дыханьем легкого морского бриза. С приливом направление ветра переменилось. Бриз играл с Маминым шифоновым шарфом, развевая его над ее плечами. Ерошил волосы Найэла.
– Мужчины не понимают, – сказала она, – во всяком случае, такие как Папа. Они ласковы, внимательны, укрывают вам ноги пледом, приносят разные мелочи, когда их попросят, но они озадачены и считают, что женщина капризничает. У них свое мужество, своя жизненная сила, и у них нет ответа.
– У Папы не очень много мужества, – сказал Найэл. – Когда он делает себе больно, то поднимает страшный шум. Если он хоть немножко порежется, то идет к Труде за пластырем.
– Это не то, – сказала она. – Я имела в виду другое мужество. – Она улыбнулась и погладила его по коленке. – Я наговорила массу вздора, правда?
– Нет, – сказал Найэл. – Нет.
Он боялся, что она замолчит или скажет, что пора идти, что надо идти и найти остальных.
– Я люблю, когда ты со мной разговариваешь, – сказал он. – Очень люблю.
– Любишь? – сказала она. – Интересно почему.
Она вновь смотрела поверх моря на острова.
– Сколько тебе лет? – спросила она. – Я всегда забываю.
– Скоро будет тринадцать, – сказал он.
– Ты был таким необычным ребенком, –