его привлек рисунок на глиняной стенке кувшина и он долго изучал сплетенные в незатейливый узор разноцветные линии, а сам говорил без умолку, перескакивая с одной пустой незначительной темы на другую.
– А часовенка-то ноне ставлена? – Дмитрий Михайлович кивнул на незаконченное строение из свежетесанных бревен, еще не успевших почернеть под дождем и ветром, – Хех, градодель из тебя тот же, что и стрелок. Хреновый. Отсеялись-то как? Весна добрая была, урожай обещался. А луга? Ныне когда через леса твои шли, порадовался. Покосы будут – дай бог.
– Нет, брат, – спокойно прервал его монолог Дмитрий Петрович, – Не поеду я, даже не проси.
Дмитрий Михайлович замолчал, отставил кувшин и впервые за все это время посмотрел на брата:
– Нужен ты мне. Дело есть – кроме тебя доверить некому.
В ответ Лопата лишь усмехнулся, саркастически невесело:
– Что ж, кроме меня, надежных служилых на Руси не осталось боле? Не гляди на меня так, Дмитрий Михайлович. Мне самим царем отдых от службы на год даден был. Так что… Да и рана, – Лопата повел правым плечом, гримасой давая понять, что движение это дается ему через боль. Дмитрий Михайлович попытался было вставить в речь брата подготовленное возражение, но заранее продуманные слова сейчас показались ему глупыми и пустыми, так что, на глубоком вздохе издав пару междометий, он все же промолчал.
– А ты вотчину мою видал? – продолжал меж тем Дмитрий Петрович и теперь уже в глаза брата избегал смотреть он. Уставившись в одну точку, он будто старался убедить в собственной правоте самого себя, но чем резоннее звучали его доводы для Хромого-Пожарского, тем большим предателем чувствовал себя Пожарский Лопата. – Покосы мои его радуют. Все кругом бурьяном поросло – пахать некому. Да что там… младшой меня батей не называет. Дядька я для него. А кому пенять? Да и старший за десять лет меня четыре раза видел. Жена и та… как чужая первую неделю была. Так что… нечего попусту воду в ступе толочь. Ежели ради этого ты меня навестил – зря. Не поеду я. Прости.
Одновременно вздохнув, тяжело и протяжно, братья молчали. Лопата, опустив голову, изучал вязь, образованную на поверхности стола переплетением древесных волокон, мелких царапин и трещин. Дмитрий Михайлович, оглаживая бороду, смотрел в небо, где по синему покрывалу рассыпались белые хлопья облаков. Над головами, невидимые в зелени яблоневых крон шебаршились воробушки, из распахнутых окон хором доносился веселый детский смех, в спрятанной где-то на задворках кузне глухо и размеренно бахал молот, на летней кухне под легким навесом степенно возились бабы, затевая толоконную кашу к заутроку21.
– Заруцкий Астрахань взял, – спокойно молвил Дмитрий Михайлович, но Лопату при этих словах будто жегалом22 кто ткнул. Он, вздрогнул, резко подался назад, словно уклонялся от удара невидимой руки, в глазах мелькнула растерянность