мальчика. Родители рано умерли. Были в стороне какие-то опекуны. И жила в доме немолодая учительница, которая неожиданно для всех вышла замуж за гимназиста Тасика. И тогда, когда я приехала в Алешню, хозяйничала в доме старшая сестра, недавно вышедшая замуж, Ольга Александровна. Она была самой красивой из всех “наяд”, как прозвал кто-то всех этих барышень за их стройность, грацию, белизну и белокурость. У Ольги были огромные, редко-синего цвета, как итальянское небо, глаза с очень черными ресницами и черными, изящного рисунка бровями. И все в ней было изящно, хрупко, тонко и породисто. Житейски проявлялась она мало, не интересовалась общими разговорами, вся ушла в колыбельку крохотного Бобика, первого сына, которому было тогда несколько месяцев. У нее был чудесный голос, и пела она артистически, как опытная певица. Но почему-то она очень неохотно, очень редко склонялась на просьбы и даже на мольбы спеть что-нибудь. Для меня пение в те времена было каким-то волшебным, сверхчеловеческим наслаждением – я сразу, при первых звуках какого-нибудь из любимых романсов, переселялась в особый мир, где существовали только эти слова, эта мелодия, а я сама и все окружающее переставало существовать. Песня уносила меня, как могучая река, в те страны, где человеческие чувства живут в преображенно прекрасном мире, вне условностей, вне преходящести, где все так воздушно-легко и нет вопросов о заработке, о пище, нет быта…
Его имение Олешня (Алешня) находилось в Гоооднянском уезде Черниговской губ.
Синеокая сирена только два раза, склонясь на мои униженные мольбы, спела для меня. Один раз Чайковского “Ни слова, о друг мой”, другой раз, – не знаю, чье – “Убаюкай, родная, больную меня, как баюкала в детстве качая!”.
Это было 40 лет тому назад, но и сейчас я помню тот холодок восторга, какой заставляет бледнеть лицо и шевелит волосы на голове.
Не менее прелестна, хоть и не так ярко красива, была вторая наяда – Зина. Она была высокая, тонкая, как боттичеллиевская Primavera, с такими же загадочно грустными зеленоватыми глазами, умеющими пленительно улыбаться. Одевалась в высшей степени аристократично – дорого и просто (они были очень богаты). Эту наяду окружало множество так называемых поклонников. Но ей было суждено отвечать на мужское чувство только тогда, когда оно уходило от нее к другой женщине, или тогда, когда кто-нибудь уже был заранее застрахован от ее чар. Так прошла ее первая молодость. А под 30 лет в ее жизнь вошел тот доктор П.[284], который играл большую роль и в истории моих “неудачных” встреч (по-своему они были удачны, и может быть, особенно тем, что не привели к “законному” завершению, принимая во внимание нужность трагического рисунка по замыслу создателя для таких жизней, как моя). Но что это я все сбиваюсь на Мировича?..
Целыми вечерами наяда Зина, превосходная пианистка, играла Шопена, Шумана, Шуберта, вкладывая в музыку всю жажду любви, всю неутоленность запросов счастья и тайную, ревнивую муку. Я потом узнала, что у нее было несестринское чувство к мужу своей сестры Ольги,