из надзирателей, чьи башмаки только что простучали за дверью; он появился именно с той стороны, куда перед отбытием пялился старый друг. Совпадение или нет?
Я зевнул и, разминая мышцы, подошел к зарешеченному оконцу, чтобы немного глотнуть свежего воздуха. Никогда не понимал, зачем эту круглую дырку в стене пробили так высоко от пола, да еще и решетку установили. В нее не то что не пролезешь – кулак едва пройдет. Простой человек при всем желании не сбежит. Хотя, если провести тут лет пять, при такой-то кормежке…
Мысли о трапезе кипели куриным бульоном, шипели мясом, запекаемым в сыре, и пенились винно-пивным водопадом. Я ухватился за шершавые прутья и подтянулся, вдыхая свежий воздух.
По словам Блама, мне еще повезло. Тюремщик уверял, что в некоторых темницах не было даже дырки в стене. Ну а я при желании мог любоваться океаном, повиснув, как сейчас, на решетке. Она, кстати, была хоть и стара, но установлена, похоже, намертво; ни один из прутьев не дрогнул под тяжестью тела. Наверняка гномы ковали, а может быть, и к строительству тоже руки приложили – коридоры-то словно под их рост сделаны. Блам, как потомственный барарский тюремщик, сказывал, что в стародавние времена на месте Барара крепость стояла, а при его предке, Балламаре Хлысте, ее за ненадобностью в тюрьму перестроили.
Я глубоко вдохнул прохладный, наполненный влагой воздух и отпустил прутья решетки. На ладонях остались пятна ржавчины и мелкие ссадины, на шершавых прутьях – следы моей хватки.
Скука смертная. Время ползло черепахой; желудок привычно бурчал в ожидании скудного обеда; хотелось пить. Заняться, как обычно, было нечем, и я вернулся на лавку. Она заменяла и стул, и стол, и кровать. Ее сколотили в незапамятные времена, так что сидеть, и тем более лежать на ней было далеко не безопасно. Но выбирать в темнице было не из чего. Либо холодный каменный пол, покрытый пылью и мышиным дерьмом, либо узкая, по-простецки сколоченная лавка, которая не развалилась лишь потому, что я заботился о ней как о верном больном друге.
Оказывается, даже такое занятие, как уход за старой лавкой, в определенной ситуации может развеять скуку. Скажи кто-нибудь год назад, что я буду с радостью замазывать кинхасской смолой трещины на старой деревяшке и протирать ее соком прожорки, спасая от паразитов, счел бы его полным идиотом.
Лавка знакомо заскрипела. Я вытянулся на ней в полный рост, привычно сунул руки под голову и бездумно уставился в потолок, подсвеченный магическими огнями. Как светлячки, сбившиеся в стайку, они парили под ним в ожидании воли своего творца. Мне было достаточно покрутить пальцем, чтобы они закружились в танце, или, сложив ладони вместе, слепить из них огромный сияющий шар – получить персональное солнце. Но мне давным-давно надоели такие игры, так что я просто лежал и равнодушно смотрел на огоньки, как ребенок – на надоевшую игрушку.
По коридорам с шершавыми стенами гуляло эхо, гоняя знакомые звуки: позвякивали цепи, скрежетали ржавые механизмы замков, доносились приглушенные голоса, иногда крики – в общем, звучала привычная для Барара музыка. Музыка