ходить к папе в гости. И ни он, ни я это так никогда бы не назвали.
Мимо мелькали улицы и фонари, а у меня заплетались ноги.
И вот бабушка, тихонько скрипнув ключом, впустила нас к нему домой. У неё есть ключи от всех дверей, если Вы меня понимаете.
Просторная, с высоким потолком квартира встретила нас темным коридором и свернувшимся ковриком для ног. Свет с лестницы доставал не дальше, чем до середины прихожей. Вдоль стен на скрипучих петлях тяжело висели старые облезшие двери.
Бабушка в пол голоса велела мне проходить и не толпиться, а я растерялся и не знал куда ступить. Потом стало совсем темно, но через секунду щелкнул выключатель, и над нами загорелась одинокая лампочка на грязно-белом проводе. Она осветила коридор полностью, что можно было увидеть, какой он длинный и как много в нем дверей.
Бабушка объяснила, что это коммунальная квартира, каких очень много в центре нашего города. Раньше такие квартиры полностью принадлежали одной семье, но потом кто-то захотел справедливости и отнял их у прежних хозяев, а потом разделил так, чтобы на одну комнату приходилась одна семья. Так же было и в этой квартире, здесь в разных комнатах ютились несколько семей, и только их сапожки жили вместе в одном коридоре. Папина комната была в самом дальнем правом углу. Раньше она принадлежала папиным родителям, а когда их не стало, перешла к нему. И пока мы жили все вместе в нашей квартире, то папа сдавал комнату, а ему за это платили денежки. Теперь мне было ясно, почему он так часто мог не работать, а пробовать стать героем. А когда мама запретила ему с нами жить, он больше не мог получать за эту комнату денежки, а значит, и на геройство времени у него больше не было.
Мы толкнули незапертую дверь. В огромной комнатище был жуткий беспорядок. По полу валялись скомканная одежда и носочки, бутылки, этикетки и упаковки от еды, крошки, очистки и еще много всякой всячины. Грязный нелакированный паркет как мог стыдливо прикрывал скромный коврик, лежащий прямо у большого прожжённого в нескольких местах, не застеленного дивана в углу дальней стороны комнаты. Старый заваливающийся вперед носом шкаф, видимо, очень боялся упасть, поэтому вытянул перед собой все свои раненые без ручек дверцы и даже выдвинул несколько ящиков, из которых свисали конечности разноцветной одежды. Чуть дальше дрожал то ли от голода, то ли от страха пузатый холодильник. А прямо напротив таращились два огромных окна, освещая комнату яркостью еще не растаявшего апрельского снега.
Мне показалось в тот момент – окна жалели, что завешаны лишь полупрозрачным тюлем без занавесок, и оттого не в силах спрятать в темноте весь этот развал. И папу.
Он сидел на стуле, в уголочке слева от окон в одних трусах и старой растянутой футболке за небольшим, заставленным грязной посудой и бутылками столом. Он спал и не слышал, как мы вошли.
Знала ли бабушка, что мы застанем папу таким? Не знаю. Но мне стало очень не по себе, и она это