как вдруг Якуб хватает его за ногу. Якуб приподнимается на локтях и с улыбкой наблюдает шок, который испытывает Ярек. Вскоре становится серьезным, видя неистовое бешенство друга. Оба медленно встают.
Еще улыбаясь, но сохраняя бдительность, Якуб осторожно делает несколько шагов назад. Ярек следует за ним. Начинается погоня. Якуб бежит зигзагами, запутывая противника. Пыхтя, выкрикивает слова примирения.
Якуб. Перестань, ты сошел с ума…
В интонации Якуба чувствуется настоящий страх. Ярек, ослепленный злостью, ничего не слышит. Настигает Якуба у бочки.
Якуб. Прекрати, я больше не буду…
Ярек изо всех сил ударяет Якуба, затем хватает за шею и погружает его голову в бочку с водой. Якуб начинает задыхаться. Борьба приобретает совершенно серьезный оборот. Обессиленный Якуб глотает воду, а когда Ярек на секунду вытаскивает его на поверхность, выплевывает все ему в лицо. Снова оказавшись под водой, перестает сопротивляться. Когда Ярек отпускает его, давится, выплевывает песок и гнилые листья. Бессильно опускается на землю. Ярек, столь же измученный, садится рядом с ним. Долго молчат, тяжело дыша.
Якуб (с усилием). Вот видишь… Наконец-то из тебя вышел зверь. (Удовлетворенно смеется.)
Ярек (не сразу понял, что Якуб имеет в виду. Говорит срывающимся голосом). Если бы он вышел, ты бы уже был мертв.
Якуб задумывается.
Якуб (тихо, как бы самому себе). Кто знает, может, для меня так было бы лучше…
Якуб сидит без сил, пронзительно печальный, с него стекает вода. Рядом Ярек дрожит от холода. Моросит дождь. Оба тупо уставились на заросли камыша, где укрылись прибрежные птицы. Птицы смотрят на них, крутя головами. Постепенно светает.
Железный стереотип заставляет нас вспоминать детство как беззаботное и радостное время, но это не мой случай. Ни война, ни школьные годы таковыми не были. Я думаю о них как о худшем периоде своей жизни. Именно отсюда идут мои шутки, что юность ужасна, но, к счастью, быстро заканчивается.
Помню конец войны – мы были в Кракове, куда судьба забросила нас, когда после Варшавского восстания шла эвакуация из столицы. От того времени у меня осталось одно очень кинематографичное воспоминание. Мы ехали в неизвестность из пересыльного лагеря, располагавшегося под Варшавой, в Урсусе. Везли в сносных условиях, в набитом битком пассажирском поезде. Много позже, уже после войны, я узнал от одного из уцелевших попутчиков, что поезд направлялся в Освенцим. У моей матери была хорошая интуиция, и она решила, что нам нужно спрыгнуть, чтобы спастись. Лишь сейчас, когда пишу об этом спустя годы, я понимаю, как быстро она приняла решение: Урсус и Прушкув отделяют каких-то десять-пятнадцать минут езды. Поезд шел довольно медленно, но на его крыше сидела железнодорожная охрана – старые вермахтовцы последнего призыва, и мать решила, что, когда состав замедлит ход, она сначала столкнет меня, а потом прыгнет сама. Она сообщила мне об этом довольно невыразительно