они надолго замирали на галерее, а лица у них становились сосредоточенными и какими-то умиротворенными. Это было прекрасно.
Сверху было видно, как замечательно пирамидальный город вписался в потрясающее пространство Гранд-Пале. Зрители оказывались в чем-то вроде русской матрешки – иллюзия города внутри иллюзии здания и внутри еще большей иллюзии современной цивилизации.
Ирина, конечно, тут же появилась поблизости, но не подходила – боялась помешать. Телевизионщики, во главе с Кириллом, тоже оказались на диво деликатны, и Зимин смог смешаться с толпой и потеряться в ней.
Он очень трусил, но прошел вместе со зрителями весь город насквозь, несколько раз меняя направление.
Шел по белым, почти средневековой узости улочкам, округлость которых словно вела в бесконечность, которые все сужались до такой степени, что плечи идущих почти касались стен, а потом уходили туда, где висели тяжелые занавесы вместо дверей.
Люди на входе раздвигали занавес, ждали, пока глаза привыкнут к полумраку, осторожно пробирались в центр зала, где становились спиной друг к другу и смотрели. В этом чуть освещенном, застенном пространстве висели четыре огромные картины – по одной на каждую стену.
Что на этих картинах?
Может, воспоминания, потому что черное на них вытесняло другие цвета? Или наоборот – это цвет жизни проступал сквозь мрак времени яркими образами?
В соседнем белом пространстве, на стенах, как на экране, то там, то здесь всплывали образы из прошлого – все, что видели детство и молодость Зимина.
Мог ли он считать это белое ничем, пустой поверхностью, ожидающей появления текста или рисунка? Или все-таки это образ памяти, ее бесконечной глубины, откуда проникал свет загадочного источника?
В третьем месте зрители усаживались на деревянной скамейке, поставленной в самом центре пустого пространства, ограниченного стенами разного цвета. Сидеть им приходилось тесно, прижимаясь друг к другу, потому что скамейка здесь была для всех одна.
Они смотрели, как солнце проходит свой круг, из утра в ночь, слушали музыку и долго не уходили. Может, вспоминали что-то.
Зимин сюда приходил, когда надо было успокоиться.
Потом все оказались на открытой со всех сторон площади, под куполом, источавшим почти космическую музыку и свет. Здесь было много людей. Они, держась за руки, обнимаясь, сидели на уступах стены, свесив ноги, и даже валялись на полу, особенно молодые, и все внимали музыке, в которой можно было расслышать и органные аккорды из католических соборов, и колокольные звоны православных церквей, и звуки восточных зурн. Все это было переплетено с музыкой симфонического оркестра. В такт звукам плавно пульсировал свет.
До мажор в красном цвете, соль мажор – в оранжевом, а ре мажор – в синем.
Зимин придумывал город год, потом еще год готовились конструкции и картины, потом они разругались – считай, еще полгода, потом столько же возобновляли дело – и вот эти годы становились