подзывает меня. Ставлю кристалл на мраморный стол перед ней и отступаю обратно. Сейчас она, как обычно, молча отпустит слугу. Однако не тут-то было: хозяйка в моем присутствии берет камень, сжимает в ладони и даже прикрывает веки, чтобы сосредоточиться. Я стою напротив и жду. Нервничаю, конечно. Сердце громко бьется, а руки, сомкнутые за спиной, – видели когда-нибудь профессора, который пытается изобразить солдата в позе «вольно»? – покрываются липким потом.
Боги не умеют читать мысли. К такому заключению я пришел несколько лет назад. Их сверхъестественное понимание того, что творится в мозгах смертных, равно ученых и героев, основано скорее на отточенном умении подмечать игру лицевых мускулов, малейшие движения глаз и тому подобное. Да, но ведь я могу и ошибаться. Вдруг они все телепаты? Если так и если одному из олимпийцев взбрело на ум заглянуть в мой рассудок именно в тот миг прозрения на берегу, сразу после бурной сцены, которую закатили Ахиллес и Агамемнон… Тогда я покойник. Опять.
Мне доводилось видеть схолиастов, не угодивших Музе. На пятом году осады с нами работал один азиат из двадцать шестого века. Звали его необычно – Брастер Лин. Круглолицый весельчак, самый умный и проницательный из нас. Только и это его не спасло. Парня сгубила – в буквальном смысле – непочтительность к хозяйке. Помню, Парис и Менелай устроили поединок типа «победитель-получает-все». Исход единоборства должен был решить судьбу Илиона. Под ободрительные возгласы двух армий на поле сошлись троянский любовник Елены – настоящий красавец в золотых доспехах – и ее ахейский супруг, ужасный в своем стремлении быстрее покончить с этим делом. Но битву так и не засчитали. Едва Афродита заметила, что Париса хотят изрубить на корм червям, как спикировала вниз и унесла фаворита с поля сражения, прямиком в спальню Елены. Подобно каждому изнеженному либералу из любого века, в постели этот парень оказался удачливее, чем на войне. В общем, Брастер Лин позволил себе парочку вольностей при описании данного эпизода. Муза юмора не оценила: щелкнула пальцами – и миллиарды (или триллионы) послушных наноцитов разом вырвались из тела злосчастного схолиаста, будто громадная стая чокнутых нанолеммингов-самоубийц сиганула в пропасть. На наших глазах товарища разорвало на тысячу кровавых кусочков. Его голова покатилась под ноги остальным схолиастам, вытянувшимся по стойке «смирно»; на губах Брастера застыла кривая улыбка.
Это был серьезный урок, принятый всеми близко к сердцу. Никакого тенденциозного изложения материала, никаких шуточек над играми богов. Плата за иронию – смерть.
Муза наконец открывает глаза и смотрит на меня.
– Хокенберри, – произносит она тоном завзятого бюрократа, намеревающегося вышвырнуть на улицу конторскогослужащего средней руки, – как давно вы с нами?
Я понимаю, что вопрос риторический, но пообщайтесь с божеством, пусть даже такого мелкого пошиба, и вы тоже начнете отвечать на все вопросы.
– Девять лет, два месяца и восемнадцать дней, богиня.
Она кивает. Я самый старый из выживших схолиастов. Продержался дольше всех. И хозяйке