ажая этим чувством свой протест от насилия, вдруг успокаиваешься, погружаясь в зыбкую пучину сна…
И снится тебе твоя прежняя жизнь, состоящая из ощущений, непонятная ещё больше, чем эта, новая, но такая родная, единственная в своём роде – тебя окружает зыбкое, тёплое марево, в котором тебе покойно, уютно, и ты счастлив, находясь в полной гармонии чувств и ощущений.
Но вдруг непонятно почему тебя охватывает странная, щемящая тревога, предчувствие непоправимого, которое вот-вот должно вторгнуться в твоё счастье и нарушить гармонию того единственно прекрасного, которое окружает тебя. Тебе становится неуютно, какая-то грубая сила влечёт тебя куда-то в бездну, страшную своей пустотой и враждебностью, и ты, чувствуя всю неизбежность происходящего, всё же противишься, не желая расставаться со своим счастьем.
В горниле этой бездны тебя хватают чем-то, словно клещами, помогая протиснуться куда-то, в твоё новое состояние, и ты, весь помятый и несчастный, вдруг оказываешься в страшной, сухой пустоте, подвешенный вниз головой. Дикий ужас охватывает всё твоё естество, сердце готово остановиться, тебе нечем дышать, и вдруг тебя шлёпают, встряхивая, ты открываешь рот, и вместе с криком отчаяния в тебя врывается сухой, режущий горло воздух, и ты начинаешь свою вторую, новую жизнь, трепеща от ужаса и отвращения…
Проснувшись от собственного крика, ты открываешь глаза и снова видишь над собой это родное, непонятное нечто, успокаивающее тебя. От него исходят флюиды, напоминающие что-то такое родное, уже подзабытое из твоей прошлой, такой уже далёкой жизни, что ты успокаиваешься, мгновенно позабыв о страшном сне, и начинаешь с любопытством вглядываться в это родное нечто.
Начинаешь понимать, и чувствовать всю свою органичность и единство с ним, начинаешь догадываться, что это больше, чем что-то такое, хотя и родное, но пришедшее к тебе извне, и хотя, конечно, ты ничего этого не понимаешь и не догадываешься, но знаешь, что это единственно родное и по-настоящему близкое существо – твоя мама!
И всё становится на свои места. Осознав это, ты начинаешь осознавать и себя в этом новом мире, начинаешь ощущать и чувствовать его, знакомиться с ним, начинаешь свою новую жизнь. Хотя и не сразу. И эта новая жизнь захватывает тебя целиком, становится вечной и неизбежной в своей огромной повседневности, наполненной всё новым и новым содержанием.
И снова тебе становится покойно и уютно, и ты счастлив, находясь в полной гармонии чувств и ощущений. Ведь рядом с тобой мама.
Высоко над миром застыла полная луна, освещая лес, подгорье, раскинувшееся вдоль реки, скованной льдом. Среди домиков и домишек, огородов с садами, разделённых заборами и занесённых снегом, крутых переулков и малых проулков, стоит двухэтажный деревянный дом, словно дворец, сонно темнея окнами.
Всё вокруг кажется сказочно-неживым, словно вырезанным из жести и картона и лишь снег, мягко синея, устилает землю сплошным покровом, да звёзды, как живые, мерцают и перемигиваются в звенящем от мороза воздухе. Тихо. Пустынно. Холодно.
Откуда-то из-за реки ветер приносит протяжный тоскливый вой одинокого волка, отбившегося от стаи и воющего на луну, словно жалующегося ей на своё одиночество, стужу, голод, терзающий мутной тоской волчью душу, жаждущую тепла и пищи. В ответ злобно забрехали проснувшиеся подгорные собаки, испуганно перелаиваясь друг с другом. Вой усилился. Волк собаки не боится, он только лая не любит.
Одно из окон на первом этаже дома озарилось слабым светом, сквозь промёрзшие стёкла донёсся детский плач. «Бабуленька, кто это, волк?! Страшно…»
«Не плач, маленький, не бойся, – успокаивает сонный женский голос, – волк далеко воет, в лесу, а ты дома. Тебе тепло, хорошо, и бабушка с дедушкой рядом, спи, мой маленький, не бойся…»
Заглушая всхлипывания ребёнка, далёкий волчий вой и утихающий собачий брёх, разбудившие малыша, потекла над миром колыбельная песня, успокаивая и погружая его в сладкий сон: «Баю-бай, баю-бай, спи мой мальчик, засыпай…»
Глава восемнадцатая. Навстречу новой жизни
«Баю-бай, баю-бай, баю-бай», в слова песенки вторгся откуда-то мерный перестук колёс, он всё настойчивее и громче вторгается в затуманенное сном сознание, тревожит, и Ванька открывает глаза, озираясь: «Где это он?»
Оказывается, он лежит на средней полке в вагоне поезда, одетый, на матрасе, подушка под головой, но без постельного белья. Внизу на полках, и напротив, на боковушках, спят пассажиры. Ночник под потолком слабо освещает проход между полками с людьми, простыни, постели смутно белеют повсюду, кто-то похрапывает, где-то тихо разговаривают полуночники, покачивается из стороны в сторону плацкартный вагон разогнавшегося в ночи поезда.
Странный сон постепенно уходил куда-то в тайники подсознания, успокаивая растревоженную непонятными видениями и ощущениями душу, и он вспомнил всё, что произошло с ним совсем недавно. Как его провожала и плакала бабушка, друг Васька, соседи, он поднимался вверх по переулку, оглядываясь на свой такой родной для него дом под горой, уходящий в прошлое.
Он вспомнил, как распрощался