уже старая, ей скоро девяносто лет. В лесу кружит. Поняла? Будь умницей. Давай поправлю котомку. Вон Стёпа идет.
Ворота скрипнули и отворились. Из серо-сиреневатого раствора ворот вышла Степанида.
Вид у неё был необыкновенный. Я даже растерялась. Взгляд её тёмных, поблёскивающих в темноте глаз, был колючим и цепляющим всё и вся. Нос орлиным крючком нависал над впалым беззубыми ртом. На голове был чёрный платок под булавку, как у староверов, а под ним выглядывала полоска белой косынки. Эта полоска придавала её облику какое-то невыразимое, до внутренней дрожи волнение и одновременно доверие. Белый и чёрный цвета, как наша жизнь, как печать и радость, шествующие рядом. Она заперла ворота палкой, вставив её наискось в ручку, и подошла к нам. На вид ей было лет девяносто, а то и больше. Сморщенное лицо излучало такое внутреннее спокойствие и одновременно решительность. На ногах были надеты стёганые чуни с галошами, обвязанные лыковым драньём. В чуни аккуратно заправлены видавшие виды солдатские галифе, выглядывавшие из-под длинной до полу чёрной юбки, подобранной впереди для удобства в ходьбе. Поверх был надет старый полосатый мужской пиджак, застёгнутый на все пуговицы и с завернутыми, не по росту рукавами. В руках была корзина-травница и холщовая котомка, а в другой – большой, с лоснящейся от времени коряжкой наверху, батог2.
– Доброго здоровьица, Лёля, и тебе, Олька. Что, не выспалась? Ужо выспишься зимой. Ну что, присядем на дорожку. Нонче далеко пойдём. Дорожка дальняя с отдыхом. Готова? Ну, Господи, благослови.
Мы сели на ещё тёплую с вечера завалинку. Утро вступало в свои права. Восход уже окрашивал небо в розоватые, с желтыми всполохами тона. Стояла звенящая тишина. Роса поблёскивала на траве. Лес издали казался ещё тёмным, не тронутым рассветом и загадочным. Так было хорошо и уютно сидеть рядом с бабушкой и Степанидой. От Степаниды пахло парным молоком, она только подоила свою козу однорогую Маньку, и ладаном, и ещё чем-то знакомым и тёплым. Это запах до сих пор щекочет мне в носу, и наворачивается слеза от избытка любви и радости, что это было.
– Ну всё, пора. Пошли, Олька. Дорога дальняя.
Степанида с размаха надевает котомку и быстро, размашисто, не по-старушечьи, уверенно идёт вперёд. Я иду следом. А бабушка нам в спину шепчет:
– Господи, сохрани в дороге старого и малого. Дай лёгкого пути и обратно приведи. Да не пустыми, а с поклажей. В добрый путь, в добрый час. Смотри, Олька, не потеряй Стёпу и себя блюди. Ну, с Богом!
Я почти бегом нагнала Степаниду, и мы пошли вровень. Шла она быстро, уверенно переставляя ноги и сосредоточенно о чём-то думая, всматривалась в ещё тёмную кромку леса. Дорога была ровной, песчаной и влажной от росы. Идти было легко и радостно. Для меня дорога всегда – это радость новых впечатлений и ощущений. Я очень любила такие путешествия, и за это меня бабушка называла беглянкой и непоседой. Мне всё казалось, что все эти путешествия не простые, а путешествия в тайну