и ушла из отделения.
И пожаловаться, главное дело, оказалось совершенно некому! Шурик помирился с Настей (вот ведь не соврал Собакевич, все по его и вышло!) и последние дни жил у нее, пользуясь отъездом Настиной матери в командировку. Не желая мешать личному счастью сына, Александрина сама-одна отпечатала и расклеила по окрестностям объявления о пропаже далматинца с обещанием щедрого вознаграждения и указанием аж четырех своих телефонов: домашнего, редакционного, личного мобильного и мобильного корпоративного. Не сказать, что все они мертво молчали, особенно редакционный, однако ни один из звонков не имел отношения к судьбе бедного Собакевича.
Единственным светлым лучом в мрачной сплошной лихорадке буден явилось внезапное возникновение из гиперпространства давней-предавней Александрининой подруги Леночки, более известной как писательница-детективщица Алена Дмитриева (тут Собакевич малость дал маху: Кирилл так и не поздравил с днем рождения былую возлюбленную, зато Леночка объявилась), и только-только Александрина начала ей рассказывать про свое несчастье и слегка воскресать душой в дружеском искреннем Аленином сочувствии, как за дверью, вообразите себе, по-жеребячьи заржали! И снова, и опять, и еще раз!
– Ну, знаете! – возмущенно воскликнула Александрина. – Это уже ни в какие ворота! Ни в какие! – И, промаршировав к двери, распахнула ее настежь.
Полы ее роскошного черно-оранжевого пончо (отопление было в редакции никакое, а конец апреля в городе Ха выдался нынче чрезвычайно полосат по погодным условиям… как, впрочем, и всегда!) взвились, подобно крылам, и Алене за этими крылами не сразу удалось разглядеть, что ржущий табун оказался не столь уж велик, как можно было судить по исторгаемому им звуку, а состоял всего-навсего из двух молодчиков лет этак двадцати пяти, которые рассматривали газетную страницу, вертели ее так и сяк и выкрикивали на разные голоса:
– Прикольно!
– Забойно!
– Отпадно!
– Зашибись!
– Клево!
– Стремно!
– Ща сдохну! – и прочие дурацкие словечки, которыми в нынешнем обществе принято выражать полный восторг.
– Что тут происходит? – ледяным голосом вопросила Александрина, и гогот моментально и резко пошел на спад. – Чего ты ржешь, Герка, скажи на милость? Чего ты так гогочешь?!
– Извините, Александрина Богдановна, – произнес один из «жеребцов», наголо бритый, с серьгой-скобочкой в ухе и татуировками на мощных бицепсах (несмотря на лютый апрельский холод, он был в одной лишь кожаной жилетке и кожаных джинсах, ну ни дать ни взять байкер самого экстремального вида, а не сотрудник приличной краевой молодежной газеты!). – Извините. Это мы Венькин матерьяльчик обсуждаем, – и он кивнул на долговязого, бледного, тощего юнца тоже в серьге, но, вдобавок к сему, еще и с бабьим кукишем на затылке, в невероятных штанах с мотней ниже колен и в замшевой курточке с бесчисленным количеством бахромы, висевшей где надо и где не надо.
«Ну и репортер нынче