Моему горю не было конца. Я настолько боялась его потерять, что внутри меня все дрожало и разрывалось. Это было похоже на тихую ампутацию жизненно важного органа, которая проводилась без анестезии. Страх первой в жизни потери, самой тяжелой на свете, самого родного человека превратил меня в голодное животное, которое только и делало, что ело. Дыра внутри меня увеличивалась с каждым днем. Я не могла ее заполнить ничем: ни просмотром телевизора, ни чтением книг, ни написанием текстов. Ночами я лежала, глядя сухими глазами в потолок, и ничего не чувствовала кроме боли и пустоты. Когда страдания становились невыносимыми, я шла на кухню, не включая свет, открывала холодильник и, освещаясь лишь крошечной лампочкой в нем, забрасывала в себя, все что видела. Меня тошнило. Я плакала. От рыданий желудок сокращался, и меня выворачивало наизнанку. В эти минуты я проклинала себя за то, что я делаю. Как я могла есть, дышать, ходить на занятия в школе, когда он лежал бледный с остановившимся взглядом, глотая слезы из-за нежелания уходить?
Любые чувства, будь то радость или горе, человек должен учиться проживать. Прорабатывать их в себе. Не прятать за масками серьезности и безразличия. Я не умела этого делать. Мне нужно было оставаться сильной. В школе я не имела права на слабость, на жалость по отношению к себе. С трудом мне приходилось готовиться к урокам, отвечать их у доски и всем улыбаться при этом, спрятав в глубине страдания. Придя домой, я ела. Много и без остановки. Я словно утверждала жизнь в себе, словно спорила со смертью. Я была частью своего деда, во мне текла его кровь. И если он отказывался кормить свое больное тело, то я кормила его ДНК в себе. Во мне начинало развиваться чувство вины. Оно и сейчас меня не покидает. Вина перед всеми. Вина во всем. Впоследствии, из-за этого чувства вины у меня развилась психическая анорексия. Это очень странная болезнь, при которой в состоянии радости, горя или обычного волнения отсутствует аппетит. Его вообще нет. Можно с легкостью забыть пообедать или поужинать. Более того, мысли о еде исчезают полностью, ты словно не нуждаешься больше в ней, не понимаешь, для чего существуют продуктовые магазины, и зачем люди туда ходят. Еда вызывает отвращение: ее цвет, запах, форма. Попытки накормить себя – бессмысленны. Кусок хлеба застревает в горле, потому что ты не помнишь, как глотать. И вся хлебная каша лезет обратно. После таких стараний лучше всего принять душ, чтобы отмыться от самого себя, ибо еда воспринимается как что-то мерзкое, неприличное и греховное.
Деду становилось все хуже, поэтому семьей было принято решение установить недельные дежурства в деревне возле постели больного, чтобы хоть как-то облегчить жизнь моей бабушки, вынужденной смотреть за лежачим больным, за домом и домашним скотом в одиночку. На улице стояли сильные морозы, и мой бедный дед страшно переживал, что, когда он умрет, будет сложно капать яму. Наше с мамой дежурство выпало на начало февраля. Эту неделю рядом с дедом