Он сел к столу, нацедил вина и без всякой радости, скорее, с отвращением влил в себя хмельное зелье. Пить Ваньке вовсе не хотелось, однако он опять наполнил кубок.
Так уж повелось, что все на белом свете пьют: и католики, и иудеи, даже басурмане, коль придет охота, тайком прикладываются, хоть и вера им того не дозволяет. Но они все выпивают лишь когда захочется, а русские – имеется желанье, пьют, и коли нет его – все одно напиваются.
Поначалу хмель взбодрил Ивана, и неказистая действительность предстала перед ним в розовом свете. «И чего Апостол воду мутит – тяжко, мол, ребятки, вам придется. Завтра же пойду к нашим разбойничкам да обо всем договорюсь. Сообща решим, как жить казачеству. Истина, она всегда посередине. Спину гнуть перед боярами никто не собирается, но и от Руси нельзя откалываться. Власть цареву признать придется, однако лишь цареву и больше ничью. Так станичникам и заявлю – мы, станичники, неподвластны никому, кроме бога и его наместника на земле, государя православного. Тех, кто шибко к воровству пристрастен, придется окоротить. Нечего за зипуном на Волгу шастать. Пускай, вон, с крымцами да турками воюют, нехристей грабить не грех. Несогласных будем сами карать, но на суд московский ни одной души казачьей не выдадим. С Дону выдачи нет, так было, есть и будет. Тут нам даже Грозный-царь не указ. Когда буду на Москве, сам скажу ему об этом».
Однако чем больше есаул хмелел, тем печальней становились его помыслы. После пятой чарки белый свет стал серым для него, и было отпустившая тоска вновь охватила Ванькину душу. «Дурак ты, Ваня, как есть Иван-дурак, который думкой богатеет. Наслушался посулов Шуйского и возомнил себя атаманом всего войска Донского. И станичников, и самого царя жить учить собрался. А кто ты есть на самом деле, чего достиг и с чем остался? Сидишь один, как сыч, винище хлещешь, словно распоследний пьяница. Святой отец, который всю свою душу тебе отдал, помер в убогой нищете, а ты и глаз ему не закрыл. Друзей лучших растерял. Один, по твоей милости, в пепел обратился, а другой – от плахи палача невесть куда сбежал. Даже женщины любимой не сберег. Где теперь Еленка? В Москву едет, чтоб царевой наложницей стать».
При мысли, что красавица шляхтянка может изменить ему, пусть даже и с помазанником божьим, Иван взбесился. Выхватив клинок, он принялся крушить все вокруг, приговаривая:
– Царя убью, сам смертью позорной сдохну, на муки адские пойду, но Елену никому не отдам!
Вдоволь набушевавшись, Княжич бросил булат на изрубленный стол и, не раздеваясь, увалился на постель. Впадая в тяжкий, пьяный сон, он еще успел подумать: «Хватит весь мир земной от нечистой силы спасать. Пока не поздно, надо об Еленке с побратимом позаботиться. Ближе них среди живых никого у меня нет. Нельзя допустить, чтоб прекрасная Елена предстала перед Иродом, а вот мне с ним свидиться придется. Лишь он один способен смертный приговор Ивану отменить. Рискованно, конечно, с царями в спор вступать, это тебе не Шуйскому дерзить, но чего ради брата не сделаешь, да и разве нам впервой на острие клинка плясать,