лся с носком, не торчал в классе и не валялся в отключке у родителей в Лерхенфельде, – я курил. По дороге в гимназию на велике, по темным углам на велосипедной стоянке, под кустом бузины – все шесть лет подряд: переходный девятый класс, потом десятый, потом еще раз десятый, одиннадцатый, двенадцатый и еще раз двенадцатый. Вечно под кайфом, точно крот, балансирующий на канате.
Обитал я в Туне, небольшом городе в альпийских предгорьях. До десяти лет я там просто таскался за своим старшим братом, а с десяти до двадцати прятался от девчонок. При том, что городу есть чем похвастаться: благодатная река Аре, озеро с ныряющими лебедями, несколько горных вершин по соседству, региональная больница, воинская часть и вполне внушительный замок. Туристы с ума сходили по этому замку. Спросите какого-нибудь страхового статистика из Тель-Авива или учительницу скрипки из Нидерландов, что им больше всего понравилось в Швейцарии, и они назовут Церингенский замок с четырьмя башнями по углам – сразу после грозного Маттерхорна, Часовенного моста в Люцерне и деградировавших медведей в Медвежьей яме. (Вечно задыхаться начинаю, как только подумаю о туристах.) Но прежде всего Тун – это безумный гарнизонный городишко. Всякий раз, когда я катил по улице Альменд в «кубик», я готов был все зубы прозакладывать, что меня вот-вот снесет либо танк, либо армейская десятитонка, либо майор на белом «опеле». «Кубик» – это наша гимназия. Ее все так называют, потому что она выстроена в форме куба: квадратные плоскости, составленные под прямыми углами… Тот еще «кубичек» – по крыше колючая поволока, чтобы голуби не садились, а стены такие, что атомную войну выдержат: забаррикадировался и смотри себе, как весь мир летит в тартарары. «Крепость» – это подошло бы больше. Только крепостью гимназию никто не называет – слишком мрачно. «Кубик», и все тут.
Двенадцатый класс (по второму заходу), конец мая 1995 г. Началось все с ерунды, с какого-то дурацкого семейного разговора, потом мы начали ссориться, и я схватил велосипед и дал деру. Мать с криком выскочила за мной, но на улице Лерхенфельд я от нее оторвался. Была субботняя ночь. Я покатил в сторону центра и, обогнув казарму, свернул на Милитерштрассе, подальше от лихачей, которые носятся на купленных в рассрочку «альфа-ромео» и низкопосаженных «ниссанах» с гремящими колонками «пионер», охотясь на тех, кому надоело жить. Я поехал по обсаженным деревьями улочкам через кварталы Шёнау и Хомад и со стороны Фрутигенштрассе подкатил к «кубику». Пристегнув велосипед к моргающему фонарю у центрального входа, обошел запертое здание кругом (восточный вход, северный, западный), затем вскарабкался по стальной обшивке, отыскал подходящее окно – в любом здании есть хотя бы одно окно, которое не заперто, – и вот я уже там, в «кубике», где для меня всегда найдется местечко.
Я был единственным живым существом в здании, не считая мышей в велосипедном гараже. Побродив, как привидение, по классным комнатам и широким коридорам, я через люк поднялся на усыпанную гравием плоскую крышу. С озера тянул прохладный бриз. Я посмотрел на ночной город, на звезды, рассыпанные, как соль, на небе, свернул джойнт, прошелся стуча зубами по хрусткой крыше, нырнул обратно внутрь здания, где было теплее, спустился по каменной лестнице в велосипедный гараж, хлебнул глоток картофельной водки, которую одинокий завхоз держал в бутылке из-под минеральной воды за отопительным котлом, и, привалившись спиной к едва теплому бойлеру, проспал до полудня воскресенья. Проснулся с одеревенелой шеей и отлежанными руками и ногами, встал, отжался (четыре раза), прогнулся (шесть) и подтянулся на дымоотводе (два с половиной). Потом вымел из углов мышиный яд – сине-зелёные жизнененавистнические гранулы – и бросил его в подставку для зонтиков у восточного входа. Я бы с удовольствием вернулся и покормил мышей, но у меня не было с собой ничего съестного. От мысли о еде у меня заурчало в животе, я поднялся на второй этаж и стащил из незапертого кабинета заместительницы директора немного сушеного инжира (она хронически страдала запорами); в качестве компенсации я старательно смастерил из бумаги кораблик и оставил у нее на столе – пусть до конца жизни гадает, откуда он там взялся. Я подумал, кому бы позвонить с ее телефона, но не считая брата (которому я не люблю звонить) и Венесуэлы Люти (которая в тот момент наверняка обливала бензином и поджигала во славу свободы передвижения таможенные барьеры где-нибудь в Базеле или Киассо), не смог вспомнить никого, с кем бы мне хотелось перекинуться парой фраз. Я был один-одинешенек на всем белом свете (точно так же, как и любой другой). В конце концов набрал номер наугад и полчаса болтал с зубным врачом и счастливым отцом семейства из Найроби.
Все воскресенье я радостно слонялся по «кубику»; до утра понедельника была уйма времени – шестнадцать часов, пятнадцать, четырнадцать… Заглянул в копировальный аппарат в учительской – не оставил ли Вульшлегер, наш классный руководитель и учитель английского, опять чего-нибудь ценного под крышкой, как в прошлом ноябре, когда Ридель нашел там листок с контрольной и одно время даже казалось, что я закончу зимний семестр без очередного последнего предупреждения. Все английские предложения на одном листе! Ридель вытащил меня с компьютерного курса, мы с ним пошли в библиотеку, все перевели и зазубрили наизусть. Мы договорились сделать несколько ошибок, чтобы Вулыылегер ничего