мои, между прочим, скромно помалкивали.
И даже не хихикали втихаря.
Жалели что ли?
Или это такой изощрённый вид предательства?
А это разве по-товарищески: увидеть гэ в печатном виде: затем: на основании красивой обложки, выпросить и принять гэ: в качестве дорогого подарка. После долго держать это самое у себя: словно хилого, но золотом-какающего ослика.
Далее делать вид, что это самое, которое гэ, ими читаемо. И что из ослика это самое ещё не всё вышло.
А, пробежавшись по этому самому по взаправдашнему: с бодуна: на следующей же пивной товарищеской посиделке: взять, и не дать писаке понять, что проба, наконец, снята, что проба прошла экспертизу, и что она… ёлы палы… что она точно не девяносто девятая. И даже не близко.
И что ослик, как следствие, вероятно, испускает, с моей помощью, и Апелюн всподмогнул, натуральное гэ, а не скромное «это самое», и не так всё это здолларово, как предполагалось читающим товарищем поначалу. Да и ты, принятый с помощью красивой обложки за успешного писателя, на самом-то деле хуже Апелюна и даже того графомана подворотного… который из мусорки достаёт и читает. Ага.
И что после этого думать твоему-моему читателю? Надеяться, что останется всё по-прежнему? Что раньше ты был нормальным человеком, а теперь ты и не графоман и не писатель, а нечто пахнущее? Что думать самому после товарищеской экспертизы и полного опарафинивания: что тебе-писаке можно как ни в чём не бывало продолжаить пить с друзьями пиво?
Да, товарищи сделают вид, что ничего не произошло. Но теперь они не позволят обмениваться с тобой кружками. А также будут чокаться с тобой осторожно: чтобы твоя, замаранная тобой, пена не попала случайно им. Они, глядя на тебя, теперь морщатся как от кислятины.
И здороваться с тобой теперь будут стараться издали: вот так: привет-привет. А сам в ореоле брезгливости: от писаки несёт графоманщиной.
В общем вывод, при наличии товарищей, такой: лучше тебе застрелиться. И прихватить с собою ослика. Желаешь сочинять-гадить в том же духе – сочиняй в отдалённости.
***
Не так уж трудно догадаться, что я писал и множил бумажно именно графо-МАНИЮ. То есть губил деревья, как самый тупой бобёр. То есть маньячил.
Маню. Маня не Дуня. Мама не мыла раму: ветер дул. В итоге: маме вдул Рамон.
С другой стороны, лет эдак несколько назад, я считал, что не всё так уж херово: не постесняюсь данного вежливого определения. Ибо заслужил.
***
Блин! Но я же осознал! Я же прочувствовал! Пусть запоздало. Что ж теперь? Но ведь это произошло. А разве это, пусть не подвиг, но разве ж это не просвет среди туч? Которые серее серого. И из которых молнии, гром, град, смерч, торнадо, французские лягушки и сундуки с мертвецами.
Я же не просил орденов. И не настаивал на признании… таланта, или чего-нибудь в этом роде.
Я экспериментировал.
Ну да. Ну, поторопился.
Но: если бы не поторопился, то и не напечатал бы. Бы! бы! бы! Вот в чём дело! В великом БЫ!
И не прочёл бы