даже целая «часть») о подготовке к путешествию (вспоминаем «Троих в лодке» Дж. К. Джерома), а также дорожно-блокнотные записи.
Но: первое из списка – это как необязательный, но непременно утяжеляющий груз, который сопровождает любые сборы хоть куда.
Этот груз рано или поздно становится лишним.
Он, как бы его не было жалко, и «как трудно будет без него прожить», но он всё-таки не спички, и не вода на случай десантирования в пустыне.
Всё это «как бы пригодится» отбрасывается в сторону, буквально в исходном пункте «А», и ровно за секунду до отбытия.
В романе отбросить лишнее сложней.
«Ненужность» чего-либо определяется не сразу, а после того, как роман написан полностью. Это, конечно, ужасно (писатели поймут – о чём им говорит графоман). Это писателю обидно, а то и смертельно (от петли до «аффтар выпей яду»).
А графоману хоть бы что. Графоман не гордый. И не торопится. Он перепишет, не беспокойтесь. Он уже «выщербил» несколько неудачных и тяжеловесных глав, которые гораздо позже пожалел, и даже состряпал из них небольшую, и никому не нужную, безвкусную слоёнку /чисто для формальности/ под названием «Парковка задом».
Лишность, избыточность, прочие синонимы, касаются как объёма произведения, так и дополнительных сюжетных линий.
Так и в моём графомании-романе «имеются излишества». Их хватает. Даже не так: они процветают. Махрово и всяко. Пышно-конопляно и перфекционистски сухо. С перебором и недобором, можно на гитаре, а можно на клавесине.
Пробовали сбацать на фортепиано? А сидя под клавиатурой? А давя на клавиши изнутри пианинного организма? А дёргали ли за струны щипцами? А расчёской или шваброй пылесоса?
А пробовали крутить настроечные головки, добавляя мелизмов средней из трёх струн, составляющих ноту? А проверять на прочность красивенькие такие фетровые молоточки?
А котом (повторяю медленно: кооо-тооом: домашним животным таким) по клавиатуре пробовали?
Я пробовал. Всё перечисленное. Правда, в детстве.
Странно, что я не стал, на худой конец, Сальери-Сальерой (для тупых), ой, уж не говоря о Моцарте: с хорошей причёской, но с дрянной могилкой типа «ров для бездомных и плохо кончивших».
А я стал истязателем одной семиструнки и пятка» – другого шестиструнных гитар. И под них выдумывал тексты песен.
Потом сочинял летописи для пластилиновых стран, ибо пластилиновые человечки хорошо воевали, но у них не было предусмотрено письменности. За них писал историю их Бог и Создатель. То есть Я с большой буквы.
Уж не с этих ли экспериментов с музыкой и буквами у меня завязалось вялотекущее литературное влечение, включая эпистолярный жанр?
А после у моей литературы выросли ноги: правда, похоже на то, что то место, откуда ноги росли, было гораздо важнее литературных ног. Настоящая Жопенция Бездатая всю жизнь верховодила моими ногами. И не только ногами, но даже головой.
***
Ниже