в холодную влажную глотку, они морщились, вздыхали, прятались за выступами стен. Серое акварельное небо лежало на высотках, к ногам то и дело прибивало мусор с рынка. Принимать начнут с девяти, но чтобы попасть, нужно занимать пораньше. Митя пришел в шесть и был двадцать восьмым. Здесь, как и в ЖЭУ, записывались на листках. Листки приклеивали к дверям скотчем. Скотч приносили с собой. Ручки Митя не захватил и решил ждать, пока к списку подойдет следующий, чтобы попросить ручку у него. Ждать пришлось долго. Он стоял возле самой двери на догнивающих ступенях, шатких, как трясина, ветер обсасывал его со всех сторон. Наконец на тротуар въехала видавшая виды «восьмерка», из нее вылез крупный мужичок лет сорока. Мужичок знал, что к чему, на ходу доставал из кармана ручку.
– Извините, не одолжите? Записаться нечем…
Мужик наградил его обидным – и вроде бы оскорбительным, а в общем-то, привычным, как «… твою мать», взглядом и, молча вписав себя, так же молча протянул ручку Мите. Теперь Митя был тридцатым. Снова он подумал, что делает все не так. Не умеет. Ничего не умеет делать правильно.
Пристрастие к записыванию на листках, что и говорить, выглядело странно. Ведь как только начинали пускать, рассредоточенная толпа лавиной сваливалась к заветной двери, и список как-то сам собой терял актуальность.
– А у вас какой номер?
– Да мне только спросить.
И ветер не отставал, и укрыться за кирпичными выступами было негде. Митя подумал, что зря перед выходом пил чай, теперь чай естественным образом просится наружу.
В половине десятого позади толпы раздались строгие окрики:
– Пропустите! Пропустите, блин!
Старушка в криво надетом желтом парике, не разобрав, прошамкала:
– В какую комнату? Тут очередь.
– Да я щас на х… развернусь, и вся эта очередь домой отправится!
Переступая по-пингвиньи, давя друг другу пальцы, очередь нехотя раздвинулась.
Девушка лет двадцати в густом вечернем макияже, сине-золотом, скривив яркие губы, взглянула в предоставляемый ей тесный проход, сказала: «От ить, бараны!» – так смачно и хлестко, как про самих баранов никогда не говорят. Три хмурые тетки, стоявшие возле девушки-с-макияжем, очевидно, были ее коллеги. Она прошла, твердо ставя каблук, к двери, звякнула ключом в замке, провернула, вынула, размашисто распахнула дверь, загудевшую о чьи-то кости, кинула связку в сумочку, застегнула сумочку. Дернула спиной, будто отряхивая насекомых.
– Да че напираете, блин!
– Можно заходить?
– Вас пригласят.
– Так холодно же…
Девушка-с-макияжем уже почти вошла, ее хмурые коллеги двинулись следом, но кто-то пробубнил:
– Пригласят… Когда пригласят-то? Уже полчаса как должны работать.
И она, отодвинув своих стремительным рубленым жестом, вынырнула обратно, зорко оглядела толпу.
– Кто тут умный у нас такой? А?!
Никто не отзывался.
Но взгляд ее безошибочно выудил из плотных шеренг синий потертый берет, очки