.

их расспрашивал (слов не хватало) – знаками!

      Встречные честно

      и бестолково пытались понять его. Отчужденно

      пурпур все лиловел и лиловел, выцветая на горизонте.

      Вышли взрослые, развели окружавшую стайку

      детей по домам. В домах загорались окна.

      Одно за другим. Загорелись все. Стемнело.

      Упала роса и запуталась в его космах.

      Пришел ветер – поцеловал его в губы.

      Пришла вода – ступни омыть ему, как старая Эвриклея,

      но не узнала шрама и поспешила дальше – журчать по склону,

      вниз, как свойственно всякой воде, стекая.

      Жертвенник

      Горелые стволы, окал камней и пламя

      тем, кто прошли проклятыми полями.

      Кто скажет: «Цикламен»?

      Я вызываю «Цикламен»!

      Я повторяю: «“Медь” в квадрат двенадцать!»

      Немного – пять… ну, три минуты «меди»

      в квадрат двенадцать… по дороге к «Габриэле»!

      …туда, где догорает «Габриэла».

      Кто ляжет и заснет в дороге к «Габриэле»?

      Кто будет двигаться по гребню силуэтом?

      Неуязвимый, словно ангел,

      как ангел, продолжающий подъем, и только

      просящий «золота» – прикрытья до вершины.

      Еще немного и вдали отсюда

      зарыдают.

      Скверный правитель

      Мы лицезрели тебя,

      стоящего во весь рост в боевой колеснице.

      Тогда стоял ты

      (как ты хотел и как ты просил),

      стоял ты против народа Арама.

      Ты оставался с нами ради

      поднятия боевого духа в сражении

      при высотах Гилада.

      Устали мы сильно тогда, но верили:

      ты продолжаешь быть с нами,

      ты – наш предводитель.

      Издали ты был как живой.

      Допустим, великим праведником ты не был

      и сделал много «неугодного пред очами Господа», но,

      в общем, ты был не из худших царей.

      Прискорбно, что не сам ты, а те, кто достойней тебя,

      о тебе оставили запись.

      А это – свято. И это уже навсегда. Пропащее дело —

      никаких апелляций.

      И как ни «трудно быть мэром Иерусалима»,

      несравненно труднее

      быть государем Шомрона.

      Особенно в те времена, когда делятся все

      на праведников и злодеев.

      А когда ты взял из Сидона

      (по политическим, ясное дело, соображениям)

      дочь Этбаала, красивую и жестокую стерву,

      то окончательно спутал дела в Шомроне,

      поскольку с приданым твоей дражайшей супруги

      в ход пошли привозные

      (в придачу к местным, которых и так хватало),

      в ход пошли привозные баалы, иноземные, совсем уж

      мерзкие боги.

      Понятно, тебе это было поставлено в счет…

      Но твои покаяния обошлись нам дороже твоих

      прегрешений:

      ночь за ночью

      ты слонялся один. И в ответ на твои вздохи раскаянья —

      молчание.

      И оно, молчание, нам слышалось вздохом.

      В