а потом ещё долго смотрели в спину ему, оборачиваясь и нервируя этим хозяев. А он шёл дальше и благодарил их.
Он любил сидеть в парке на скамеечке, там есть одна скамеечка, которая редко когда бывает занята, зато там проходит много собаководов, и почти каждый пёс подбежит к нему и посмотрит в глаза, или тронет его мокрым носом, или осторожно помашет хвостом, лукаво глядя в глаза. И он отвечал им усталой улыбкой, он гладил их шерстяные спины и чесал переносицы. А потом они убегали, их всё же ждали и звали хозяева, у них была своя жизнь, у каждой собаки, у каждого пса. И сегодня он сел на неё, он смотрит на краснеющее небо и думает о том, как может быть там. Он чувствует, что рядом есть кто-то, кто тоже смотрит на небо, и, может быть, думает о том же самом. Он видит, что рядом сидит дворняга, с примесью овчарочьей крови, но с висячими ушами, и смотрит куда-то вперёд. Собака ощущает его взгляд и поворачивает голову к нему, и смотрит так, как будто знает всё, и про него, и про неё, и про всю оставшуюся жизнь. Вот так они сидят, он и дворняга. Вот так они и смотрят в алеющее небо, будто там раскрыта тайна, будто там на все вопросы дан один ответ. Потом пёс встал, потянулся и, задев его хвостом, обернувшись на прощание, высунув язык, скрылся в глубине парка. А он остался один, смотреть на тускнеющее небо и читать вновь и вновь свои мысли.
Он всегда возвращался одною и той же дорогой домой. Там где-то была могилка его верного друга, друг его был Большой швейцарский Зенненхунд. Глаза увлажнялись каждый раз, когда он проходил мимо одному ему приметного холмика. Он никогда не подходил к нему ближе, он еле слышно гавкал, подражая первому гав его старого, доброго, семь лет уже мёртвого друга. Тогда он сидел у него на руках и любопытным взглядом рассматривал его глаза, после чего гавкнул и принялся исступлённо лизать щетинистый подбородок и впалые щёки. Чёрт подери, такие мелочи порой врезаются в измученную память и становятся в один ряд с теми ужасными днями, когда в окно влетает холодный тёмный ветер и телефонный звонок разбивает тишину, мгновенно перемалывая жизнь. Ещё не зная всей правды, ещё не зная, что что-то произошло, боишься снять трубку и услышать то, чего слышать не хочешь, то, чего слышать нельзя. И ноги становятся ватными, и руки не слушают мозг, упорно снимая с аппарата трубку. И невнятный голос говорит и говорит, уже разрушен мир, уже распалось на молекулы сознание, уже стекает по щеке и капает на пол слеза, а голос продолжает говорить и говорить… Так было и с ним. Тогда только слёзы, луна и Большой швейцарский Зенненхунд держали его здесь, просили остаться, просили им поверить, переживали вместе с ним. В тот вечер плакать спряталась луна за ширму чёрных туч, тогда лил слёзы добрый пёс, тогда он плакал в шею этому шерстяному созданию, а друг его тихо скулил.
Волна накатила, обрушилась и отступила. Сухие сморщенные пальцы вытерли две ленивых слезы. Он проводил взглядом надменного пуделя, он фыркнул вслед этой никчёмной псине, а тот не обернулся даже,