болезни – сказал ему, что баловство с порошком пора заканчивать. Его организм, и от природы-то не слишком могучий, был подорван многолетней непрекращающейся пьянкой, нескончаемым вихрем ночных удовольствий и старательно рекламировавшейся чередой сексуальных подвигов, три четверти из которых на поверку оказывались придуманными, а остальные – никак не попадали под определение "подвига". Впрочем, ему довольно ловко удавалось поддерживать репутацию отчаянного повесы.
Наконец он с трудом разлепил тяжелые, словно на них лежали мешки с цементом, веки и огляделся. Он был дома. В своей квартире в Башне.
Мода на Башню возникла стремительно, будто взялась ниоткуда. Здание еще только вылезло из котлована и стало быстро, этаж за этажом, тянуться вверх. Тогда в столичной тусовке поползли слухи. Вроде бы никто не заявлял об этом в открытую, но в разговоре, мимоходом, каждый персонаж, считавший свою принадлежность к "высшему свету" делом давно доказанным, давал понять, что он уже купил в новом доме квартирку. Рядом с облачком.
Так ли это было на самом деле, никто точно не знал. Крымов поймал себя на мысли, что жизнь столичной тусовки меньше всего напоминает жизнь; скорее – одну бесконечную пиар-акцию: кто с кем спит, кто с кем развелся, кто что купил и кто чем удивил… Это так. Он сам провел сотни подобных акций: для различных банков, компаний, загородных клубов и ресторанов… Собственно, за это ему и платили: за умение раздуть из навозной мухи розового слона. Больше всех платили политики, пытающиеся привлечь внимание к своей особе. Или – наоборот; отвлечь чересчур пристальное внимание от каких-то неблаговидных поступков и грешков кооператорско-бандитской молодости.
Платили потому, что он был лучшим; Крымов, как никто другой, умел нарядить всех в белые одежды и спрыснуть сентиментально-романтическим одеколоном. Не то, чтобы он любил свою работу… Просто она у него хорошо получалась.
В какой-то момент он вдруг понял, что не знает, куда уходят деньги. Они убегали, как вода – в жадный раскаленный песок. Они вылетали в трубу. Точнее – в ноздри. Легкой белой дымкой. И это волновало его – но пока не слишком сильно; Крымов считал, что остановиться так же легко, как закрыть кран в ванной.
"Какого черта? Завтра же брошу. Нет, не завтра. С нового месяца".
В конце концов он решил, что в сорок лет обязательно начнет новую жизнь. Ровно в сорок. Под бой курантов.
По случаю своего сорокалетия он закатил громкую вечеринку, а когда сумел наконец проснуться, то обнаружил, что не помнит ничего, кроме белой дымки, висевшей в воздухе модного закрытого клуба.
"Ну ладно, чего я так убиваюсь? День рожденья – только раз в году…".
Он с ужасом вспомнил, что к нему действительно прилетал волшебник в голубом вертолете и бесплатно показывал кино.
Георгий потер виски, пытаясь сообразить, что было в реальности, а что – в реальности, порожденной белой дымкой.
Ему потребовалось не меньше четверти часа, чтобы осознать, что все это было частью его же собственного сценария; под песенку про Чебурашку