вопрос Август. – Это отличные веревки. Просто гнилые.
– Пойдем скорее, – сказала моя жена, – дети простудятся. – И добавила (помню, вопрос прозвучал столь дико, что на него никто не ответил, но на мгновение все словно оцепенели): – А на корабле есть отопление?
Помолчали.
– Одежду сушить, – пояснила жена тихо.
– Уже почти пришли, – ответил ей Август.
– А то в чемоданах, наверное, одежда промокла.
– Скоро уже дойдем, – успокоил ее Август. – Сейчас свернем в промзону, а потом будет порт.
Мы свернули с улиц в так называемую промзону, где, впрочем, никакой промышленности не было. Никто ничего здесь давно не производил, кранов и тягачей я не заметил; матросов и шкиперов тоже не было. То был район пустырей, луж, бетонных заборов, фанерных сараев и костров, возле которых грелись нищие. Один из таких костров горел подле заброшенного остова дома – обычного четырехэтажного амстердамского узкого кирпичного барака. Все стекла в доме были выбиты, дверей не было. В доме, судя по всему, жили бродяги – они и жгли костер.
– Может быть, остановимся, одежду посушим? – прошептала жена. Громко говорить она не решалась, а почему – непонятно. Нас ведь окружали друзья.
– Классическая купеческая архитектура семнадцатого века, – сообщил нам Август, указывая на дом. – В порту раньше все дома были такими. Практичная постройка. Видишь, там, наверху, крюк? Привязывали к нему веревки и так поднимали товары наверх. Классно придумали? Удобно.
– Веревки, значит, привязывали? – едко спросил я. – Не гнилые?
– Это давно было, – рассудительно пояснил Август. – В семнадцатом веке. Теперь склада нет. Сейчас тут сквот.
– Что здесь такое? – я не знал слова «сквот».
Должен повиниться: в отношении молодежной культуры двадцатого века я профан. В нашей семье был уклон в сторону классического образования, папа у меня был историк и философ, дед – профессор минералогии. Про движение хиппи я знал немного. Более того, я даже не знал, что такое марихуана. И не знал названий вокально-инструментальных ансамблей. У нас в семье не было телевизора и магнитофона тоже не было. Гордец и задавака, я считал, что так отстаиваю классическую культуру. Если честно, то я никогда не слышал ни ансамбля «Песняры», ни «Роллинг Стоунз». Не притворяюсь, это, увы, стыдная правда.
– Что здесь находится? – переспросил я.
– Сквот. Свободные люди тут живут. Травку курят. Размышляют. Творят. Ищут.
Свободные люди сидели полукругом у огня, передавали по кругу окурок.
Я смотрел на одутловатые физиономии, украшенные серьгами и татуировками, с лимонными и фиолетовыми пучками волос – у кого на макушке, у кого под носом. Бледные подростки с возбужденными красноватыми глазами о чем-то громко говорили на голландском, немного грубоватом для слуха языке. Голландский для русского уха интересен тем, что самые безобидные вещи звучат на нем вызывающе, в благопристойном обществе и не произнесешь. Например, фамилия знаменитого историка Хейзинги звучит