утра и ехали вдоль речушки, мимо садов и цветников, источающих весенние ароматы и звенящих соловьиным пением. Мы обогнули Скалу Влюбленных (el peсon de los enamorados), а утром миновали высокогорный городок Арчидона; над ним вздымалась гора о трех вершинах и высились развалины мавританской крепости. Немалым трудом далась нам крутая каменистая улица, которая вела в город, хоть она и носила бодрое имя Калье Реаль дель Льяно (Королевская Равнинная улица), но еще труднее было спускаться по другому склону.
В полдень мы сделали привал в виду Арчидоны на чудесной лужайке, окруженной пригорками в оливах. Плащи наши были расстелены под вязом, возле говорливого ручейка, стреноженные лошади паслись на сочной траве; дошел черед до сумок Санчо. Все утро он был непривычно молчалив – с тех самых пор, как его выставили на смех, но теперь его лицо просветлело, и он победоносно взялся за свои альфорхи. За четыре дня в них поднакопилось изрядно, а особенно они пополнились накануне вечером, в изобильном трактире Антекеры: тут-то наш Санчо и сквитался с шутником-хозяином.
En frente del toro
Se hallen tesoro! —
восклицал он, заливаясь смехом и являя то да се на свет божий нескончаемой чередой. Сначала показалась баранья лопатка, почти совсем свежая, за нею цельная куропатка, затем здоровенный кусок соленой трески в бумаге, потом остаток окорока и полцыпленка, а уж заодно несколько бутылок и россыпь апельсинов, инжира, орехов и винограда. Бота его была полна отменной малаги. Вынимая свои запасы, он наслаждался нашим преувеличенным удивлением, с хохотом опрокидывался навзничь на траву и вскрикивал: «Frente del toro! Frente del toro!» («Ax, сеньоры, они там, в Антекере, посчитали Санчо простаком; нет, Санчо знает, где искать tesoro!»)
Пока мы развлекались этим незатейливым шутовством, к нам приблизился нищий, с пышной седой бородой, похожий на странника. Он опирался на посох, но преклонные года не согнули его: высокий и прямой, он был когда-то, верно, сложен на диво. На нем были круглая андалузская шляпа, овчинная куртка, кожаные штаны, гетры и сандалии. Платье его, старое и латаное, все же выглядело прилично, осанка горделивая, и обратился он к нам с суровой вежливостью, присущей любому испанцу. Гость был как раз ко времени, и в приливе прихотливого сострадания мы одарили его серебряной мелочью, дали ему сдобную булку и предложили бокал изысканной малаги. Он поблагодарил без малейшей льстивости или приниженности. Отведав вина, он несколько удивленно поглядел бокал на свет и, осушив его одним глотком, сказал: «Такого вина мне много лет не доводилось пробовать. Это отрада стариковскому сердцу». И затем, взглянув на сдобную булку: «Bendito sea tal pan!» («Благословен будь сей хлеб!») – и с этими словами положил ее в котомку. Мы уговаривали его поесть не откладывая. «Нет, сеньоры, – отвечал он, – вино нужно было выпить либо отказаться, а хлеб я с вашего позволения отнесу домой и поделюсь со своими».
Санчо вопросительно поглядел на нас и, поняв, что мы не против, уделил старику от нашей изобильной трапезы на условии, что он сядет и поест.
Тот уселся чуть поодаль и принялся есть – неспешно, опрятно и чинно, под стать идальго.