взгляд давно потухших, равнодушных глаз.
– Сообщаю специально для новенького, – сухо сказала Хенда. – Владимир Тишков был взят к нам в возрасте тридцати пяти лет. – Вот так, Лохмач! – Она отвела взгляд, вернулась к столу, уселась и вновь схватилась за свой чёртов карандаш.
Мне почудилось, что Хенда поигрывает не маленьким деревянным цилиндриком, а длиннющим и остро наточенным кинжалом. В самом деле, лучше бы меня прирезали, только бы не делали того, что сделали с несчастным Володенькой! Кто позволил им распоряжаться его судьбой, кто дал им право стереть пусть некрасивую и неправедную, но принадлежащую единственно ему его собственную жизнь? Владимир Тишков имел патологические сексуальные наклонности, многие годы он беспробудно пьянствовал, наконец, он завербовался к ядерным террористам – дёртикам, а значит, его, так сказать, послужной жизненный список, частично оглашённый Элеонорой, наверняка содержал ещё массу грехов, грешков и грешочков. И всё же он был человеком, хотя и плохим. А вот четверо представителей Мира Определителя, лицемерно заботящиеся об исправлении чужой жизни и судьбы, показались мне в эту минуту настоящими людоедами…
Мать моя королева-девственница, да что же я так переживаю за Владимира Тишкова! Меня самого ожидает подобная участь, а я пока не только не вижу способа выпрыгнуть из страдательного залога, но и не могу достойно вести себя, будучи поставленным в неудобную залоговую форму. Хотя, нет: достойно вести себя, находясь в страдательном залоге, – это нонсенс, «котятки вы мои непотопляемые», как говаривал уголовник Евгений Кэбин. Потому что если вас поставили в страдательный залог, то, во-первых, вы не можете достойно вести себя по определению; а, во-вторых, не вы ведёте себя, а вас ведут. Если человек пребывает в страдательном залоге и не сопротивляется, он перестаёт быть человеком. Как «спиттлер», из которого никогда не стреляют и который тем самым перестаёт быть оружием. Кстати, почему у меня не отобрали оружие? Почему вообще не прошмонали как следует? Похоже, вот тут тебе, дурашка, и нужно искать кончик спасительной ниточки…
– Элеонора, ты можешь идти, – донёсся как сквозь сон голос Хенды.
Оставив папку на столе, девица с видимым облегчением покинула палату, и мы остались вчетвером.
– Неужели мне тоже предстоит впасть в детство? – с деланной беспечностью обратился я к патронажной медсестре.
Вомб снисходительно усмехнулась.
– Не впасть в детство, а стать ребёнком в полном смысле этого слова. Если, конечно, Определитель не уточнит предварительный диагноз и не вынесет другое заключение.
– Ну, это не принципиально, – судорожно зевнув и продемонстрировав одетые в самоварное золото мощные клыки, компетентно заметила Хенда.
– Это правда, Лохмач, – подтвердила Вомб. – Быть может, ты будешь несколько старше или младше, чем определила я, но всё равно ребёнком.
– Но почему?! – удивился я, поразив всех троих своей наивностью.
– Дайте я ему объясню! – изнывая от бездействия,