даже вскрикивала как она…
– Как кто? – не понял режиссер.
– Как чайка. Я – чайка.
Ей нравились витиеватые фразы, инсталляции и стихи. Она любила снег в фонарях и мерзлую вишню. Один поэт как-то написал о ней:
Ее улыбка из жести,
Ее мечты, как трава.
Элементарные жесты,
Больные оспой слова.
Любовь к неточным наукам,
Под шифоньером вино.
Гостеприимные руки,
Глаза с двойным глазным дном.
Она влюблена во вращенье Земли.
Ну а он был уездным журналистом и писал о театре. Впрочем, особо писать было не о чем. Спектакли были скучными, актрисы распутными и бездарными. То ли дело его коллега Витька Бубнов. Витька был человеком безграмотным, но имел безмерное нахальство и, что называется, хватку. Он встречался с известными режиссерами, актерами, поэтами. Только вот вернулся с Московского кинофестиваля.
– Ну и как? – интересовались корректорши.
– Интервью с сделал. Спускаюсь по ступенькам в Доме кино, он – по другой лестнице – поднимается. Я: «Хелло, Джек». Он вскинул руку, расплылся в улыбке. Тут охрана – хыщ-щь – его в одну сторону, меня в другую. Но ниче, – закончил Витька, – полосу написал.
И обращаясь к Фролову:
– Старик, в слове «вперед» – «ф» вместе пишется или раздельно?
Впрочем, в театре играла она. Слезно, лживо, надрывно, но что-то тянуло его к ней. Быть может, глаза? Они и в самом деле были с каким-то двойным дном, влекли к себе, засасывали.
А ей уж было мало мужика. Ей хотелось поиграть с ним, как с бритвой. Товарищ Есенин говорил о таких: «И не хочешь пойти, да пойдёшь». И он таскался за ней. Бродили по набережной, говорили. Он фотографировал ее обнаженной возле ржавых сухогрузов на отдаленной верфи. Она стояла на носу заброшенной баржи, раскинув руки, как птица.
– Я похожа на чайку?
– Похожа. И на камень похожа тоже.
Иногда дня по три они не выходили из её уставленного всюду пошлыми ароматическими свечами дома. Она билась в его объятьях, и впрямь как зажатая в ладони птица. И с присущей ей эпотажностью называла это днями постельной поэзии.
Как-то Фролов уехал в Вологду. Вернулся вечером, когда полыхал в окнах закат. Прямо с такси позвонил ей.
– Три дня назад, – сказала она, как ни в чём не бывало, – зашёл Бубнов с бутылкой Крымского муската. Мы танцевали. Я и сама не знаю, как так вышло. Но я летала.
Осень будет звенеть о стекло. Всю ночь он будет писать ей письма. Писать и смахивать бумагу на пол. Писать и смахивать.
А потом за бутылку в парашютном клубе уговорит лётчика АН-2. Самолёт оторвется от земли и через мгновенье за ним протянется шлейф из ночных писем. Ветер разметает их по городу. А чуть раньше прозвенит в театре третий звонок. Она выскочит на тускло освещённую сцену и вскрикнет:
– Почему люди не летают, как птицы?
Ёжики
И казалось,