приподнял брови жестом обиженного удивления. Бланка хорошо знала этот жест, слишком хорошо, чтоб обмануться. – Ваше величество соблаговоли принять меня, и я осмелился воспользоваться позволением. Что может быть вежливее, мадам, что может лучше подчеркнуть глубину моей покорности и почтения к вашему величеству?
– Лишь одно: если вы перестанете юлить и скажете прямо, зачем пришли.
Она говорила резко. Чересчур резко для одинокой беременной вдовы, матери двенадцатилетнего короля, корона на которого была возложена лишь четыре часа назад и, кажется, так и норовила соскользнуть. Но, Бланка знала, подобный тон был именно тем, чего ждал от неё Моклерк. Пусть продолжает думать, будто видит её насквозь.
– Мадам, первой и главной причиной моего столь раннего визита было стремление осведомиться о вашем самочувствии. В соборе на церемонии мне показалось, будто вам нездоровится. Тревога снедала меня всю обратную дорогу, и я понял, что мне нынче не уснуть, пока я не услышу из ваших уст, что тревожиться не о чем.
Граф Бретонский был высоким, тяжеловесным, плотно сбитым мужчиной, однако не настолько, чтоб его можно было назвать тучным. Его лисья улыбка и вечно прищуренные глаза, казалось, не подходили к сильному, крупному телу воина. Рядом с ним Бланка чувствовала одновременно свою физическую слабость и то, что в броне её множество брешей, которые беспрестанно выискивает хитрый взгляд этого человека. Один из самых сильных, своенравных и дерзких баронов королевства, он, как и прочие, не смел поднимать голову при Филиппе Августе и с опаской поглядывал на мужа Бланки Людовика Смелого, но теперь, наконец, после многих лет ощутил себя хозяином положения. Бланка подумала вдруг, что он может сейчас схватить её за волосы, стащить на пол и бить ногами по животу до тех пор, пока она не умрёт. А Луи, юному королю Франции, может не хватить времени покарать убийцу своей матери.
Думая об этом, Бланка улыбнулась и посмотрела в одутловатое лицо Моклерка твёрдым и ясным взглядом.
– Я чувствую себя так, как полагается женщине на сносях, мессир. Иногда мне бывает дурно. Признаюсь вам, в церкви, должно быть от ладана, мне было немного душно. Но теперь, как вы можете видеть сами, я здорова и весела. Я счастлива, – продолжала она, не сгоняя улыбки с губ, – ибо нынче величайший день в моей жизни с тех пор, как я венчалась со своим благословенным супругом, да упокоится в мире его душа.
– Воистину так, – согласно кивнул Моклерк. – Впрочем, я бы сказал, что нынешний день – величайший для вас с того дня, когда его душа упокоилась в мире. Тот день также был велик, велик и страшен, не так ли, дорогая кузина?
Он не смел называть её «дорогой кузиной», пока был жив король Филипп Август. При правлении Людовика многое начало меняться. И продолжало меняться, стремительно, с каждым днём. Ещё полгода назад Моклерк не посмел бы стоять так близко к королеве и говорить в таком тоне.
– Да, мессир. Это был горестный день. Я всё ещё в скорби о нём.
– Что не помешало вам нынче сесть в церкви