он вкратце и, перескакивая детали, поведал происшедшее.
Прасковья Александровна покачала головой.
– Ваш отец – человек старого закала! Он чувствует ответственность.
– Перед кем, позвольте?
– Не знаю. Перед вами, перед семьей!.. Перед властями, наконец!
– При чем тут – власти? Что вы хотите сказать? Что мой отец зависит как-то от распоряжений властей?
– Ну, зачем так строго! Распоряжения! – Может, пожелания… Вы безнадежно молоды, друг мой! Хотя по возрасту и пережитому – могли б и повзрослеть.
– Но что, собственно?..
– Просто вам не понять! Ваши отцы слишком долго ощущали подлость в жилах – что касаемо властей. Она посейчас растекается у них – вместе с утренним кофием! (улыбнулась неловко). А вы… ваше поколение… вы развращены, простите! вас развратили надежды, связанные с началом настоящего царствования. Наш бедный государь как-то сам собой, какой он есть – умудрился возбудить много надежд – особенно у юношества – и теперь уж, верно, сам не рад! И всполошил много умов. Боюсь, мы еще не заплатили за это. То есть – полновесной монетой.
– Вы бесконечно умны, как всегда, вы – учитель жизни, но…
– Оставьте! Может, я вовсе не хочу учить вас жизни!
– Ну, ладно! Сдаюсь! Вы остановились…
– Не больше, не меньше – как на Александре. Императоре.
Самое интересное – что он во все это верил! Сам. До времени. В эти иллюзии… Покуда не понял, что имеет дело с Россией. И что в его собственных жилах все сопротивляется тому. В нем течет кровь не самых либеральных предков. Он испугался. Одновременно и нас, и себя… своих собственных предначертаний, и как они скажутся на всех… (Она помолчала).
– А что касается любезного Сергей Львовича…
Вы рассказывали мне о вашем визите к губернатору с отцом. Вы там присутствовали при всей беседе?
– Да. То есть, нет. Сперва был общий разговор – а потом я их оставил, и пошел бродить по Пскову. Верней, так. Губернатор сказал, что ему еще надо о чем-то перемолвиться с отцом. Я и откланялся.
– Вот! Возможно, самое интересное – вы пропустили! Я – тоже местная помещица и знаю почтенного Бориса Антоновича. Не самый плохой человек. Но педант, педант. Это – немецкое. И… не храбрец – прям скажем! Совсем не храбрец. Он испугался вашей истории – больше вашего отца. И, может, в том разговоре – в той части, что вы пропустили…
– Вы чудо, ей-богу! – Александр схватил ее руку, лежавшую на столе, и жадно поцеловал. Сперва с тыльной стороны, потом перевернул – и ладонь. Она забрала руку, чуть не вытянула – из-под его губ.
– Никогда не делайте так, слышите? – но голос был не властный, робкий, почти просительный. Потом наклонилась и поцеловала его кудрявую голову в затылок – ну, где-то там, куда попало.
– Выкиньте из головы! – заговорила она, едва коснувшись устами этой неспокойной головы. Пытаясь вновь обрести тон старшей и опытной. – Раз уж вы вынуждены пока жить под одной крышей… А письма… что ж,