его ряженых лазутчиков на гиблой стороне за Волмой, и стали поговаривать, что он утратил не только способность управлять тайным сыском на побережье Янтарного моря, но и доверие всесильного отца Тримира, он не скрежетал так зубами. А теперь вот и среди ближайшего окружения поползли упорные слухи, что его дни сочтены. Конечно, и настоятель Мураш, и встречные монахи, как и прежде, почтительно сгибают спины, склоняют головы, прячут взор и перебирают дрожащими пальцами четки. Вот только в их глазах, за миг до того, как они уставятся в тесаный камень под ногами, он стал замечать и нечто другое, разительно отличающееся от прошлого беспрекословного повиновения. Сейчас, кипя от гнева, он был готов на убийство первого же, попавшегося на пути черного балахонника, недостаточно быстро опустившего веки. Показалось в полутьме, или нет, что тот ухмылялся? Побагровев от злости, он смотрел на плешивую макушку монаха, покрытую россыпью коричневых пятен, и тискал вспотевшей ладонью рукоять меча, тянул его из ножен, сдерживая бешенство, на два пальца, на пять. Остановился, когда на тусклом железе клинка отразилось перекошенное, морщинистое лицо, глаза, вытаращенные от ужаса, и потрескавшиеся губы, готовые исторгнуть вопль. Брат Пяст все-таки удержал руку, вогнал клинок в ножны и, ссутулившись, зашаркал сандалиями к предоставленным услужливым ключником покоям, благодарный всевышнему, что не дал зря прикончить невиновного. В окрестностях Стохода, как и на других землях сарта Некраса, еще можно было прибить пару хуторских, а вот в обители для этого необходима веская причина. Если только кого из слуг изувечить? В монастырях он всегда страдал человеколюбием, а ведь мог и не сдержаться после столь неприятных воспоминаний о недавней беседе с отцом Тримиром.
Хольд захлопнул за собой дверь, окинул безумным взглядом скромную келью и отшвырнул ногой тяжелую, резную скамью. Неожиданная острая боль перехлестнулась через его гнев, заставила охнуть, выдавила слезу на изрезанную глубокими морщинами щеку. Он скривился, потер ушибленную до синяка ступню и, прихрамывая, проковылял к окну, в которое ломился ветер. Требовалось найти выход злобе, но где ж его найдешь в монастыре?
– Вина! – заорал, морщась и потирая ногу.
Он подхватил с подноса кувшин, плеснул в чашу и влил темную жидкость в глотку.
– Ты что принес, недоношенный ублюдок? – вызверился на служку и швырнул чашу в стену.
– Вино, брат Пяст. Лучшее, – залепетал тот, пятясь к дверям. – Может в погребах чего напутали. Что дают, то и несу.
– Ну-ка, – он схватил глиняный кувшин, сунул нос в узкую горловину и принюхался, втягивая аромат.
Хмыкнул, удивляясь сам себе. Раздраженно потер лоб, разгоняя морщины к вискам. Решил, что это ярость настолько затмила разум, что и вино разбавленным водой показалось.
– Брысь, – буркнул, отворачиваясь к окну.
Мальчишка выскочил из покоев, выдохнул облегченно и обрадованно перекрестился, что и в этот раз пронесло: не побоями, а бранным словом