от времени. Некоторые места были переложены засохшими кленовыми листами. Листы, хрупкие и тонкие, легко ломались в пальцах. Я осторожно сдвинул их и заметил под ними записи на полях, сделанные чернилами:
«1818 года месяца августа 10 дня 2 часа пополунощи Илья родиса под знаком Марса
1828 – Урожаю мало было хлеба ужасно был дороже рубь серебра
1829 – Буря была с церквы кресты сняло
1830 / Сатурн – Болезни холера была и Польшу покорили
1831 – Начались большие ненависти».
Записи первая и предпоследняя были помечены ногтем. Рука была не дядина, да и слог не его. Впрочем, дядя охотно позволял знающим грамоту дворовым забредать в библиотеку. Я листал дальше. На глаза мне попался лист бумаги, оставленный кем-то между страниц. Поначалу я не обратил на него никакого внимания и отложил на стол, но перед тем, как поставить книгу на место, я развернул его, чтобы определить, каким образом с ним поступить. Я без всякой мысли уставился на французские слова, которыми он был мелко исписан. Лист оказался письмом. Вот что я прочел:
«Дорогой друг, здравствуйте.
Отнюдь не праздность побудила меня взяться за перо в это необычное для нас время. Итак, всё кончено – Варшава пала и ее падение сопровождалось всяческими ужасами, слухи о которых доходят даже до нашего медвежьего угла. Бедная Польша, что станется с нею? В наших окрестностях уже видели казаков, они пока ведут себя мирно, но имения некоторых участников восстания разграблены, и в этом безобразии принимают участие как солдаты, так и офицеры – не гнушаются ничем, кто бы мог представить себе. Ребенок здоров, но отец становится хуже и хуже с каждым днем, особенно это видно после всех ужасов, которые уже случились и еще впереди. Если он спускается к столу, то так дико бранит правительство, что нам неловко даже слушать те страшные слова, которые он произносит порой. Он почти ни с кем не разговаривает, кроме этого страшного человека, а о чем беседуют они, запершись в кабинете, мне неизвестно, и оттого я боюсь, мне становится жутко, когда за обедом он смотрит на меня выпученными своими глазами, как будто что-то хочет сказать недоброе – и не говорит. Александра отец по-прежнему избегает, я поражаюсь его непреклонности, хотя и примечала не раз, какими глазами он его изучает украдкой – мне показалось, что в них засветилась нежность. Несмотря на это, вокруг царит лед, все стали неразговорчивы и напряжены. В воздухе витает нечто холодное – приговор нам всем, я чувствую это, и если по утрам и улыбаюсь таким ощущениям, то к вечеру они как будто воплощаются отчетливо и неумолимо. Вчера поздно ночью я услышала шум наверху и, поднявшись, столкнулась с ним – он выходил из отцовского кабинета. Что он делал там в такой час? Верно, что-нибудь нехорошее, – ведь он сильно смутился, увидав меня. Отец ночевал в кабинете, и с ним случился приступ – это так неожиданно. Мне страшно, сама не знаю чего, мне не на кого опереться, – прошу же Вас, приезжайте не мешкая, пришло время поставить всё на свои места. Он столько власти забрал в доме, что иногда