скрылись за поворотом коридорного лабиринта. И тут, наконец, появился Макс.
…Он сам открыл незапертую входную дверь, повесил шляпу на вешалку, вид у него был озабоченный.
– Максимилиан Александрович! – обрадовалась Лиля.
– О! – изумился Волошин, – Что же вы прячетесь? Пойдемте, пойдемте!
Взял ее за плечи, подвел к двери в гостиную и распахнул ее.
Гостиная была полна народу. Кто-то стоял, кто-то сидел в викторианских, обитых гобеленом, креслах, кто-то полулежал на многочисленных подушках прямо на полу. В комнате горели десятки свечей, от них пахло медом, воском и сладким запахом индийских ритуальных курений.
Все лица были обращены в центр гостиной, куда-то вниз. Оттуда – от пола – шел отрывистой, гнусавый, будто лающий, голос:
– Верю, дерзкий! Ты поставишь по Земле ряды ветрил. Ты своей рукой направишь бег планеты меж светил. И насельники вселенной, те, чей путь ты пересек, повторят привет священный: будь прославлен, Человек!
Раздались аплодисменты, впрочем, довольно прохладные. Макс продвинул Лилю чуть вперед, и из-за спин она увидела мужчину, сидящего на ковре с видом маленького Бонапарта.
– Брюсов, – шепнул Лиле Волошин, – издатель «Весов». Весь в хлопотах – журнал закрывается. Поэт он хороший. Но слишком изнуряет себя: пишет каждый день определенные часы, горд собой ужасно. Жаль его.
Лиля узнала Брюсова: к этому широкоскулому, похожему на купца-азиата, редактору несколько месяцев назад она носила свои стихи. Отверг, не объясняясь, сказался занятым. Но Лиля хорошо запомнила его оценивающий взгляд.
– Валерий Яковлевич, пишите прозой! – насмешливо произнес молодой человек, чем-то напоминающий пасторального пастушка, он лениво жонглировал апельсином, – Не грешите поэзией.
На «пастушка» зашикали – Брюсов поднялся, казался задетым.
– Городецкий. Ревнив ко всем, особенно к тем, кто обласкан хозяином, – шепнул Лиле Макс.
– А мне ваши стихи нравятся! – сказал жеманный, щуплый человек в годах, с мечтательными, чуть скошенными глазами навыкате и пунцовым, точно крашеным помадой, ртом.
– Кузмин… – шепнул Волошин, – Что о нем сказать, чтобы не смутить вашу невинность? А, знаю! Прекрасно поет.
Рядом стоял и посматривал на них мужчина лет сорока с зализанными на пробор волосами.
– Стихи не должны нравиться – они должны пленять! – возразил он.
– Костя Сомов, отличный портретист… – продолжал сообщать Макс.
– Да вы его не слушайте, – вступился импозантный джентльмен, – в ваших стихах есть ощущение полета в неизведанные пропасти будущего. Эта оглушенность сознания, обнаженность закаленных нервов, которая превращает человеческий мозг в аппарат…
– Маковский, – шепнул Лиле Макс, – критик. Знатный сердцеед.
– Право, скучно! Одно и то же! А давайте в слона! – воскликнула дама в жемчужной нитке.
– Анюта, сундук! – закричали наперебой, и началась кутерьма.
Кто-то