Может, мне не удастся и близко к тем краям подобраться.
– Может быть, малыш, может быть, но разве плохо знать, что рядом с тобою семья?
– Рядом? Мутье в четырехстах или даже пятистах милях от места, где мы будем жить.
– Вот видишь? Всего лишь день езды на машине. В любом случае это намного ближе к тебе, чем мой дом.
– Послушай, папа…
– Элла, не надо ничего говорить, просто запиши адрес. Сделай мне такое одолжение.
Разве я могла сказать «нет»? Я со смехом взяла карандаш.
– Только все равно это глупо. Что же написать ему: «Привет, я ваша дальняя родственница, вы обо мне никогда не слышали, но сейчас я в Европе. Может, повидаемся?»
– А почему бы и нет? Слушай, для начала можно порасспрашивать его об истории семьи, о наших корнях, о занятиях предков. У тебя там будет полно свободного времени, надо же чем-нибудь заняться.
Отец был воспитан в духе трудовой этики протестантизма, и открывающаяся передо мной перспектива ничегонеделания его беспокоила. Он неустанно выдвигал предложения, чем бы полезным мне заняться. Тревога отца передалась и мне: я ведь и впрямь не привыкла к свободному времени, всегда была занята учебой или работой. Привыкнуть оказалось нелегко; перед тем как мне пришли в голову три дела, которыми можно заняться, я миновала фазу позднего вставания и домашней уборки.
Я начала с совершенствования своего полузабытого французского, беря дважды в неделю уроки в Тулузе, у некоей мадам Сентье, пожилой дамы с блестящими глазами и узким, как у птички, лицом. У нее был превосходный выговор, и начала она прежде всего с фонетики. Она ненавидела дурное произношение и орала на меня всякий раз, когда я говорила «oui» в привычной для многих французов небрежной манере: губы едва шевелятся, а звук получается вроде утиного кряканья. Она заставляла меня произносить это слово четко, раздельно, с присвистом в конце. Она настойчиво твердила, что то, как говоришь, важнее того, что говоришь. С этим я пыталась спорить, но безуспешно.
– Если не произносить слова как следует, никто не поймет, что вы хотите сказать, – вещала она. – Более того, все сразу поймут, что вы иностранка, и не будут вас слушать. Таковы уж французы.
Я воздержалась от напоминания, что она тоже француженка. В общем-то, она мне нравилась, нравились ее суждения, твердое рукопожатие, да и фонетические упражнения, когда она заставляла меня изгибать губы, как будто надуваешь пузыри из жевательной резинки.
Призывала она меня также говорить как можно больше, при любой возможности.
– Если вам что-нибудь придет в голову – выскажите это! – восклицала она. – Не важно что, хоть самая мелочь, – говорите! Говорите со всеми.
Иногда она заставляла меня болтать без умолку на протяжении какого-то отрезка времени, начиная с минуты и кончая пятью. Это испытание я выдерживала с великим трудом.
– Вы думаете по-английски, а потом переводите свою мысль на французский, слово за словом, – объясняла мадам Сентье. – Но языком так пользоваться нельзя. У него свой