Аполлон Григорьев

Листки из рукописи скитающегося софиста


Скачать книгу

это и правда: молод и стар в одно и то же время, моею теперешнею жизнию я догоняю только жизнь духа, которая ушла уже далеко, далеко. Все что я ни чувствую – я уже все это перечувствовал давно жизнью снов, жизнью воображения. Все это я знаю наизусть – и вот что скучно. Измученный лихорадочною жизнию снов, я приношу в жизнь действительную одно утомление и скуку.

      В половине девятого я был там. Первый вопрос Нины:[2] «Вы одни?»… Меня обдало холодом, страшным холодом. Я солгал, разумеется, сказавши, что заезжал к Кав‹елин›у и что он нынче быть никак не может; я не сделал этого – но отчего? Неужели от мелкой ревности? а ведь почти так, если не хуже. Ее вопрос сделал меня глупым на целый вечер… Если я ошибся? если я для нее то же, что Кав‹ели›н? Если это страдание, эта болезнь внутренняя, которая грызет ее, – не мое создание?… Но тогда к чему же все наши странные разговоры, в которых недоставало только ясно сказанного слова признания? Faut-il que je sois dupe?…

      Наехало много народу, – весь почти этот круг, которому я так страшно чужд, в котором так возмутительно ложно мое положение. Что общего между ними и мною? Все общее основано на обмане, на ожидании от меня чего-то в их роде… Боже мой! кто бы заставил меня выносить это положение клиентства, если бы, подвергаясь всевозможному нравственному унижению, я не надеялся на несколько минут разговора с нею?… Еще одно: зачем дано мне видеть все это, зачем во мне нет suffisance?[3]… Я сам знаю, что я становлюсь невыносим моей хандрою, моей гордой неловкостью, всем, всем. – Vous êtes bien triste aujourd'hui,[4] – заметила мне Лидия.[5] «Comme à l'ordmaire»…[6]

      Приехал Щепин[7] – и начался музыкальный вечер, т. е. Нина, бледная и расстроенная, села за климперкастен,[8] а Щепин со скрипкой поместился подле нее. Мне это было невыносимо смешно и досадно, досадно на всю эту комедию, в которой такое искреннее участие принимали Матушка[9] и Никита,[10] – досадно на нее, что в ней есть жалкое самолюбие, досадно на себя за то, что мне досадно. Я стал [против нее] у печки и смотрел на нее прямо, с самою злою иронией. Лидия подошла ко мне и попросила перейти на другое место; я стал у двери. Началось: интродукция дуэта Осборна и Берио прошла благополучно, но в вариациях она сбилась. Я не мог удержаться от невольной улыбки, которую мать, кажется, заметила, к несчастию, – да и в самом деле, это было не только невыносимо, но даже неприлично… Когда она кончила – и совершенно смущенная ушла в другую комнату, мне было нисколько не жаль ее. Потом она воротилась, и я начал смеяться над ее смущением: Non! се n'est pas de pareils triumphes qu'il Vous faut… Laissez les à m-lle Aslanovitsch…[11] Все остальное время вечера прошло благополучно. Только за ужином мне было по обыкновению гадко и неловко до невозможности: я сидел подле Никиты Ивановича и должен был рассуждать о чем-то – когда мне, право, было не до рассуждений, – когда мне было все гадко и ненавистно, кроме этой женщины, которую люблю я страстью бешеной собаки. Дядя[12] еще не спал, когда я воротился домой, потому что недавно приехал из клуба, и мы говорили с ним долго, только не об этом вечере, о котором сказал я слова два, не больше, а об моих семейственных отношениях. Это наш вечный разговор…

      Чем все это кончится?

      Мне хотелось, глубоко хотелось молиться, но кому – и об чем? Fatum[13] – одно Fatum, которое опутало меня какими-то безысходными сетями, которое с такою страшною постепенностию вело меня к этому состоянию трагической иронии.[14] Да! религия моя, как и религия целого современного общества, – просто религия Одина,[15] религия борьбы с сознанием падения, религия страдания беспредельного, стремления бесцельного во имя человеческого благородства и величия.

      XXI

      Образчик цеховой деликатности.[16] Когда я зашел нынче к m-me K‹or›sch после обеда – там был Н. И.[17] Между прочим, он спросил меня: званы вы к Крюкову? – нет! «Да! ведь я и забыл – что он держится аристократических убеждений – и у него только профессора»… Что было отвечать на это?… Не знаю – по крайней мере, я не сказал того, что вчера Крюков звал меня обедать и я не поехал… Теперь вопрос: на чем основано мое отношение с К‹рыловым›? Не принимают ли меня par grâce?[18] Нина не совсем здорова – при мне приезжал доктор Брок. Я ушел скоро.

      XXII

      Нынче был день рождения Любовь Ф‹едоровн›ы: поутру я, как следует, был с поздравлением. «Что же вечерком-то – я чай, будете?» – Как же-с.

      По обыкновению – бездна народу, весь круг цеховых.[19] Я пришел поздно, в половине девятого, но все не позже К‹авелин›а. Нина села, как это бывает часто, на козетке в спальне. Забавнее всего то, что когда человек что-нибудь знает за собою, ему кажется, что и все это непременно знают. К‹авелин› говорит с ней свободно, садится подле нее и не отходит целый