мешках на задворках безымянного клоповника. Спал, когда, наконец-то, удавалось уснуть.
Не помню, ел ли я хоть что-нибудь.
Не знаю, как я добрался до дома.
Просто в один из дней, открыв глаза, обнаружил собственное тело на родном топчане, под привычным потолком в честно арендуемой комнате. В памяти – сплошь белые пятна, мысли – стерильно чисты, тело – легкое, как перышко из голубиного зада. Должно быть, продолжалось действие безымянного наркотика, которого я никак не мог вспомнить. Однако настолько хорошо мне не было с первых классов начальной школы.
Взмыв над топчаном, я единым жестом смахнул грязные одеяло/простыни, отшвырнул их в угол комнаты; распластав руки, поймал нисходящий поток ветра и, заложив нехитрый вираж, вылетел на кухоньку, вылакал графин воды, застыл.
Вновь обрел частичную телесность.
В моей голове теснились кучевые облака, претерпевая свои замысловатые метаморфозы, где-то внизу, в окрестностях пола, болтались ступни, коленки и член. Я превращался в счастливый воздушный шарик, парящий над поверхностью земли. С оперением и крыльями. И гигантским, изящным клювом.
И мне было жизненно необходимо выбираться отсюда. Куда угодно. Наружу. Я должен был увидеть небо, свободное от стен и окон. Небо как оно есть, вне города, вне комнат.
Я прилунился на ободок ванны, почистил котелок, отколупал грязевые коросты от кед, застирал пятна на брюках и майке. Наверное, даже побрился и тщательно вымыл собственный засаленный затылок.
Да, это была самая продолжительная моя прогулка за последние пять лет. Без потолков, салонов транспорта, греческих узоров лестничного пролета, подвалов. Тем более – без зонтиков.
Однажды я забрался в вагон товарного состава, решив пробыть в нем так долго, как только возможно. Из вещей со мной были: спички, ворох газет, альпинистская каска, смена белья, трековые кроссовки, дополнительные рубаха и штаны, утепленная куртка, спальник и замызганный томик Лукаса, билингва. Все это добро я надежно утрамбовал в старый шестидесятилитровый рюкзак, присыпал сверху дешевыми столовыми приборами и парой торпед с кашами-да-крупами. Пять ночей провалялся за какими-то ящиками, трясясь от хода поезда, пронизывающего холода и страха быть обнаруженным и выдворенным прочь раньше времени. Все обошлось. Поезд сделал круг, и к исходу недели вернулся в мой родной город. Эпичное поражение.
Как бы то ни было, домой возвращаться я не собирался.
Без малого месяц я безвылазно провел на чердаке облупившейся высотки на окраине города. Просто сидел в каске и пялился в слуховое окно на бардак, творившийся снаружи. Когда хотелось есть – ловил голубей и крыс; пытался готовить на крохотном костерке, но дым мог вызвать ненужные подозрения обитателей дома, потому вся моя кулинария неизменно оканчивалась пожиранием наполовину сырого и мерзкого мяса с кашей вприкуску.
Иногда